— Представь себе, сахиб, он обшаривал их одежду, точно обезьяна в поисках блох. Я видел. А когда забрал все, что было ценного, уложил сирийцев на подножку. Затем мы проезжали мимо какого-то лагеря бедуинов, и он сбросил их. Но он, похоже, честный малый, ибо оставил им кое-какую мелочь, чтобы купить еды, если что подвернется.

После сикх стоял с полчаса, сверкая белыми зубами, и наблюдал, как Мэйбл перевязывает нас с Джереми, ибо сикхов всегда развлекает вид белого человека, вынужденного терпеть неудобства. Сикхи — славный народ, но любопытный во всех смыслах этого слова и питающий склонность ко всякого рода странным развлечениям. Когда Мэйбл, наконец, освободила меня, я отпустил в его адрес шпильку, и он рассмеялся, принимая ее как комплимент.

Странно, как быстро люди успокаиваются после возбуждения. Совсем как птицы. Вот ястреб камнем падает на живую изгородь. Шум, трепыхание… и тишина. А минуту спустя над изгородью снова слышно чириканье, словно не было разбойника, который схватил и унес одну из этих пташек. Так и мы. Даже Грим расслабился и увлеченно рассказывал о Фейсале и давно минувших днях, когда Фейсал, подобно легендарному Саладдину, вел арабские войска к победе.

Но вот что особенно странно. Нельзя сказать, что мы были единственными пассажирами в поезде. Например, в нашем вагоне ехала целая толпа армян, арабов и прочей публики, которую принято именовать левантинцами, если нет желания вдаваться в тонкости. Следующий вагон, где произошло наше славное сражение, не то чтобы ломился, но и не был пуст, да и в других вагонах тоже кто-то ехал. И все же никто не попытался вмешаться. Каждый занимался своим делом. Отсюда вывод: в основе правил хорошего тона лежит благоразумие.

Когда поезд, медленно преодолев гору, покатился, подпрыгивая, по плодородным, но давно не возделанным сирийским нагорьям, все армяне в поезде, как по команде, сняли шляпы и заменили их красными фесками. Понятное дело: лучше, чтобы на голове красовался головной убор новообращенного, чем она станет мишенью какого-нибудь бедуина с винтовкой.

Все путешествие представляло собой коктейль из удивительных событий и вещей. И не меньше всего нас удивило то, как спокойно и уверенно наш поезд бежал по одноколейке. Ее состояние было таково, что каждый толчок наводил на мысль, что следующий станет последним в нашей поездке. Имелись фонари, но не было керосина, чтобы зажечь их, когда стемнеет. Как-то нас тряхнуло над водопропускной трубой, и из ржавого тендера просыпалась пара бушелей угольной пыли. Машинист остановил поезд, и его помощник побежал назад с совковой лопатой и куском мешковины эту драгоценную пыль собирать.

За окнами ничто не радовало взгляд, кроме убогих деревень и развалин, среди которых паслись козы да изредка можно было увидеть верблюда. Германский Генштаб подошел к выполнению своей задачи со всей ответственностью. В этой местности есть мед, много меда, и он хорош, потому что пчел трудно забрать и увезти. Но единственные твари, которые дают здесь молоко, — это козы, их стада трудно назвать многочисленными, и если вам захочется пообедать кувшином козьего молока, придется выдоить два десятка этих скотинок. Богатство Сирии — в ее прошлом и будущем.

Еще не стемнело настолько, чтобы лишить нас возможности любоваться пейзажем, когда Гриму полностью удалось убедить нас в том, что Сирия — не место для личности такого масштаба, как Фейсал. Здешние арабы-землевладельцы обобраны дочиста.

Деньги есть только у иностранцев, а они заботятся лишь о том, чтобы правительство благоволило к той или иной вере и племени. Учредить здесь королевство — все равно что проповедовать новую веру на Эстер Стрит. Можно раздавать брошюры, суп и одеяла, но веры у вас должно быть с кита, а не с горчичное зерно, иначе вы бросите дело, не дождавшись, пока пожертвования окупят расходы.

Все это время в глубине моего сознания шевелилась одна мысль… которая в ходе нашего путешествия переросла в уверенность: вся затея Грима — чистой воды авантюра. До сих пор я не числился советником королей, да и они не обращались ко мне за советами. А если бы один из них обратился — не сомневаюсь, я принял бы это близко к сердцу и подумал бы десять раз, прежде чем предложить человеку, ставшему надеждой для пятидесяти миллионов, собрать вещички и вкусить неведомо насколько горечь изгнания. Я сам ни за какие коврижки не согласился бы стать королем. Но доживи я до такого, мне пришлось бы не по душе послать все к черту. И, пожалуй, захотелось бы отвесить малому, выступившему с подобным предложением, крепкого пинка.

Но после любования видом из окна вагона и беседой Грима с Хададом я пришел к выводу, что Сирия недостаточно хороша даже для крикуна с уличных митингов, не говоря уже о человеке со славой и характером Фейсала. И когда, наконец, мы увидели убогую россыпь огней и поняли, что приближаемся к Дамаску, я был готов посоветовать кому угодно, включая Фейсала, делать отсюда ноги, пока можно.

Пока наш кочегар скреб железный пол, собирая угольную пыль, а поезд на последнем издыхании подползал к темному перрону, Грим занялся поистине загадочными приготовлениями. Он дополнял свой наряд короткой кривой саблей, висевшей на расшитом поясе, — арабы носят такие скорее для красы, чем ради пользы. Сейчас Грим снял этот пояс и, пошарив в темноте, без единого слова объяснения опоясал Мэйбл. Затем, вместо того, чтобы накинуть свой мусульманский плащ, набросил его на плечи нашей спутнице, потом покопался в мешке, сдернул с Мэйбл шляпу и заменил белым платком, который стянул обычным двойным золоченым шнуром из верблюжьей шерсти.