Цецилий, время от времени прикасаясь губами к серебряной чаше, не спускал глаз с танцовщицы. Раздался гром рукоплесканий…

Когда Делия ушла и потом снова вернулась со все еще высоко поднимающейся грудью и возлегла на ложе, небрежно протянув руку с пустой чашей рабу, сам хозяин поспешил к ней, чтобы наполнить сосуд вином.

– Божественная…

Похвалы не умолкали.

Вергилиан был в дурном настроении. Может быть, он устал от всех перемен в своей жизни? Мне тоже стало почему-то грустно. Я только что видел перед собой необыкновенную красоту. Но она не возвысила мою душу, а будила какие-то желания. Я теперь другими глазами смотрел на мир.

Вергилиан устало подпирал рукой голову и грустно улыбался Делии.

– Одно и то же! Пирушки. Споры в либрарии… А что потом? Так и будет продолжаться эта жизнь?

– Она полна переживаний, – сказал я.

– Но они уже перестают быть приятными, потому что потеряли остроту. Или это кровь остывает в моих жилах, сармат, и сердце уже не с такой пылкостью стремится к любви?

Мне же казалось, под влиянием выпитого вина, что мое сердце огромно и может вместить в себя нежность ко всем красавицам земли.

– Как она танцует, Вергилиан! Как она танцует! – взывал к поэту Наталис, целуя кончики своих пальцев.

Однако видно было, что ему, как и Акретону, нравилась не эта тонкая и смугловатая танцовщица, а полнотелая Лавиния с головой в золотых завитках. Плечи сенаторской супруги не давали ему покоя. Там, в Африке, осталась скучная, худощавая Фелициана, как звали его добродетельную супругу, а вместе с нею семейная жизнь и метафизика мраморных статуй. В Риме ему хотелось чего-то другого. Но сколько опасностей в таком времяпрепровождении! И еще этот Акретон… Нет, подобные приключения не для порядочных людей…

Наталис вздохнул и сказал, обращаясь к гостям:

– Друзья, ешьте и пейте!

Пирог был жирен и благоухал начинкой из гусиной печенки. Жир у вкушавших стекал по пальцам. Приятно было запивать такую пищу терпковатым вином.

Трибоний и Приск, оба адвокаты и, как видно, любители покушать за чужим столом, тихо вели приятельский разговор.

– А вот мы недавно ели, Приск, в одной таверне рыбную похлебку. Самая обыкновенная похлебка. Такую едят погонщики ослов. Рыба, порей, перец и еще какие-то ароматические травы. И больше ничего. Но это было объедение!

Приск блаженно закрыл глаза.

– Да… Похлебка из рыбы, да если рыба соленая и немножко с душком, да побольше перцу положить, да кусок простой деревенской лепешки… Это действительно божественное блюдо. Вообще рыба – тонкая вещь…

– Что ты сказал? – обратился к нему промолчавший весь вечер Филострат, обидевшийся на хозяина и на всех прочих за то, что никто ни слова не сказал о его книге.

– Я говорю, что рыба – тонкая еда.

– А… – протянул Филострат. – Рыба – знак христиан. Хотя в своей книге я и не касаюсь этого вопроса, но должен сказать, что необходимо, наконец, противопоставить жалким христианским писаниям, состряпанным никому не известными мытарями или рыбаками, эллинскую мудрость. В своей книге об Апполонии Тианском…

Приятели смотрели на него с явным неудовольствием. Он мешал им поговорить о вкусных яствах, и Приск сказал:

– Вполне с тобой согласен, дорогой Филострат. Но о чем я говорил?

– О рыбе, – подсказал Трибоний.

– Совершенно верно, о рыбе. Это блюдо, мой друг, требует особого внимания. Хороша рыба, когда она поймана не в тине, а на песке. А еще лучше – на белых камешках. Вот почему мы так ценим форель горных речушек, что живет в прозрачной водичке. И почему-то особенно рыба хороша в реках, устье которых обращено на север. Странно, но это сама святая истина. Неплоха и рыба, пойманная под тибрскими мостами…

Филострат вздохнул и взял с блюда кусок пирога, третий по счету. Он и сам отличался чревоугодием.

Вергилиан уже только пил вино. Оно было отличное, и ноги у пьющих наливались приятной тяжестью. Подперев рукой голову, не слушая Скрибония, который что-то нашептывал ей, Делия смотрела в тот угол, где возлежал Вергилиан, и улыбалась в ответ на его вопросительные улыбки.

Ее маленький, как бы запекшийся, рот говорил о жадности к ощущениям. Такие натуры не отказываются ни от чего, даже от страданий. Какой-то внутренний огонь горел в этом теле, просвечивал наружу, и маленькие руки и ноги были полны грации. Но особенно были прекрасны ее глаза. В их сиянии хотелось заткнуть уши, чтобы не слышать ни разговора о подливках, ни смеха продажных женщин, ни глупого хохота Акретона.

Делия смотрела на поэта еще некоторое время, потом отвернулась.

В это время Акретон поднялся, потянул к себе смеявшуюся Лавинию за руки и вдруг высоко поднял ее над головой.

– Сие есть похищение сабинянок! – закричал совсем уже пьяный Скрибоний.

К моему удивлению, рыжекудрая Проперция обратила на меня свои взоры и позвала со смехом:

– Юноша! Говорят, ты сармат? Иди ко мне!

Она протянула белую, обнаженную до плеча руку и сжимала и разжимала пальцы, откинув голову и смеясь.