Но вот вдали произошло какое-то движение. Я посмотрел в ту сторону…

Послышались взволнованные голоса:

– Везут! Везут!

Из Эдессы медленно двигалась процессия. Блистая оружием и ощетинившись копьями, ее открывали в конном строю императорские скифы в своих неизменных плащах красного цвета. За ними шестерка белых коней, украшенных розовыми страусовыми перьями, везла колесницу. На ней покоилось тело императора, лежавшее на некоем возвышении, а в головах у него стояла статуя богини, подобная тому гению, что возвышался на погребальном костре, и так же простирала вперед руку с лавровым венком.

За колесницей шли оба консула – Бруций Презент и Мессий Экстрикат, и с ними Макрин, Дион Кассий, Гельвий Пертинакс, сенаторы. Среди них нетрудно было отыскать поэта Вергилиана, но он не заметил меня в толпе.

Позади знаменосцы несли легионные орлы. Замыкали шествие воины II Парфянского легиона. По обеим сторонам дороги стояли толпы любопытных и взирали на шествие. Зрелище было редкое, и каждый считал себя осчастливленным судьбою, что ему довелось видеть все это собственными глазами. А согбенная годами старушка с посохом в руках, вытирая краем одежды слезы, шамкала простодушно:

– Убиенный…

Каракаллу в Эдессе многие считали благодетелем. Он простил населению недоимки, обещал построить на государственный счет новые термы, дал горожанам римское гражданство. Но солдаты потешались над старухой и считали, что она выжила из ума.

Процессия медленно приближалась. Теперь воины вскочили на ноги, метавшие кости с сожалением прервали игру и подсчитывали на пальцах выигрыш, косясь на приближающуюся колесницу.

Лица у провожавших в последний путь императора были унылые. Ведь никто еще не знал, чем все это может кончиться, и Дион Кассий был прав, когда говорил, что не уверен, доживет ли он до вечера. Некоторые шепотом передавали слухи о ночном заседании сената под охраной германцев. Но сенаторы угрюмо отмалчивались, когда их спрашивали о принятом решении. Они с радостью отдали бы пурпур любому встречному, чтобы избавиться от гнетущей неизвестности. Одни боги ведали, чего хотят легионы. Правда, Адвент предусмотрительно поставил за соседними холмами германскую конницу, но все-таки настроение у всех было тревожное.

У погребального костра происходила обычная в подобных случаях суета.

– Как обстоит дело с орлом? Ничего не забыли, друзья? – спрашивал Макрин у легионеров, точно это были не рядовые воины, а люди в сенаторских латиклавах.

– Орел замечательный! – успокаивал Диодор.

Страхи архитектора теперь рассеялись, и он ждал обещанной награды.

По древней традиции на погребальный костер усопшего августа помещали в клетке живого орла. Когда огонь начинал подпаливать орлиные перья, птица разбивала нарочито хрупкую клетку и улетала ввысь. Считалось, что это возносится к богам бессмертная душа императора. Поэтому волнение Макрина было понятным. Но все оказалось в порядке. Огромный орел, правда, несколько помятый во время ловли, уже сидел, злобно нахохлившись, в клетке наверху костра. Вчера за него заплатили три драхмы горным пастухам.

Все торопились, чтобы отбыть свои обязанности и заняться другими, более важными земными делами, поэтому церемония проходила в спешке. Надгробные речи консулы произнесли еще в Эдессе, в базилике, чтобы не возмутить неловким словом толпы воинов, как это могло случиться у костра. Сенаторы, облаченные в особые полотняные одежды, как полагалось римлянам на погребениях, внесли по скрипучей, кое-как сколоченной лестнице тело императора вовнутрь башни и с явным облегчением, судя по их лицам, спустились оттуда. Служители захлопнули деревянные двери нижнего сруба.

Бородатый, но совершенно лысый сенатор, худой, как палка, жаловался соседу:

– Разве это апофеоз? Нет ни хора дев, ни пения печальных гимнов, ни воскового изображения покойного августа! А жертвы! Разве так приносятся жертвы? Покарают нас небеса!

Собеседник, тоже сенатор, тучный человек с гнилыми зубами и седой бородой, взволнованный событиями, испуганно смотрел на него.

– Ты считаешь, что боги могут покарать нас за отступление от обычая?

– Священные формулы должны быть произнесены в точности и все установленное предками выполнено неукоснительно, – сурово сказал первый сенатор, рассекая рукою воздух. – О чем думают жрецы императорского культа?

Но перед костром уже выстроились трубачи. Подняв к небу сверкающие медью жерла труб, они надули щеки, напрягли мощное дыхание, и глаза у них выпучились от натуги. Раздались тягучие, торжественные звуки. В последний раз цезарь слышал пение римских труб. Дым кадильниц медленно таял в воздухе, который уже стал жарким от солнца, заливавшего светом эту картину. Вокруг погребального костра стояли сенаторы; за грубо сколоченными перилами, которыми было огорожено место сожжения, волновалось море солдатских голов. Последний звук трубы, дребезжащий от дрожания губ, замер…

– Досточтимые отцы, – обратился Макрин к консулам, смахивая воображаемую слезу, – приступите!

Консулы взяли из рук служителей факелы и, по обычаю отвернув лица, прикрыв головы краем одежды, приблизились к хворосту, которым был обложен сруб, и подожгли его. Тотчас же вспыхнуло горное масло, обильно политое на солому, и другие горючие материалы; пламя обдало близко стоявших жаром и тяжким запахом благовоний. Клубами повалил бурый дым, и огонь быстро перекинулся вовнутрь сруба. Огненные языки жадно лизали пурпур и гирлянды. Еще мгновение – и пламя забушевало как буря, к великому удовольствию воинов, которым это редкое зрелище доставляло немало поводов для шуток и насмешек. Но от жары бревна разошлись, одна из стенок верхнего сруба обвалилась, и изумленные зрители увидели ложе и на нем тело императора. Порывом горячего воздуха с мертвеца сорвало палудамент. Теперь все явственно видели, как голова усопшего покоилась на высоких подушках. Можно было даже рассмотреть золотой лавровый венок на его челе…