— Поймите, — продолжал он, обращаясь к Везуби. — Все эти споры не выходят за пределы узкого мирка, с которым у меня нет ничего общего, — ни у меня, ни у Аравии! Какое значение имеет, одержат или не одержат социалисты еще несколько мелких побед, когда две половины мира схватились в борьбе не на жизнь, а на смерть? Кто одержит верх — русская половина или американская? Вот как стоит вопрос. Что же нам, заниматься уличными стычками, в то время как настоящие солдаты будут вести бои за весь мир?

Он оглянулся, на Тесс — как она приняла его слова, идущие прямо из души, содержащие истину, которую сам он только что начал для себя прозревать? Но она уже утратила интерес к спору, собрала чайную посуду и вышла из комнаты, предоставив мужчинам договариваться между собой. Только теперь он понял ее замечание относительно его слабости: она считала, что оставляет его в обществе друзей. Она ставила его на одну доску с этими людьми, внушавшими ей такое глубокое и непоколебимое классовое презрение.

Внутренние терзания были не в характере Тесс, однако в дни затишья, наступившие после визита Мак-Куина, Гордон чувствовал, что она не находит себе покоя. Она мало разговаривала, угрюмо замкнулась в себе, была слишком вежлива, слишком явно старалась скрывать свои чувства, и он понял, что она собирается уезжать. Его мать тоже почуяла неладное и забеспокоилась.

— Тесс как-то странно притихла. Что с ней случилось? — спросила она Гордона, как будто была почти уверена, что это его вина.

— Ничего! Просто ее совесть очищается от скверны буржуазного мира.

— Причем тут совесть? И откуда у нее вдруг такие мысли в нашем доме?

— Это только она сама может вам объяснить, мама. Впрочем, — продолжал он сухо, вспомнив слышанную от самой Тесс фразу, — тот общественный круг, к которому мы принадлежим, умеет очень больно бить выскочку, вздумавшего в него проникнуть. И самые жестокие обиды — те, которые наносятся бессознательно.

— Ты неправ, Нед. Мы никогда не допускали по отношению к Тесс каких-нибудь необдуманных слов или поступков. И она всегда себя очень хорошо у нас чувствовала. Она здесь своя. С самого первого дня.

— И все-таки, — сказал он, но так и не объяснил, что это должно означать.

Ему самому это было ясно только наполовину, хотя он чутьем угадывал, что творится у Тесс в душе. Возможность глубже разобраться во всем этом представилась спустя несколько дней, когда Тесс пришла к нему в комнату (где он теперь проводил дни и ночи за чтением, от-городясь от идущей мимо жизни). Она пришла выговориться; чувствовалось, что ей уже невмоготу держать в себе то, что ее терзало.

— Неужели я похожа на этого человека, Нед? — с видимым усилием спросила она. — Неужели я веду такие же разговоры? Говорю те же слова? Так же уверенно и самодовольно держусь здесь и так же напыщенно разглагольствую о своем происхождении и своих чувствах?

Мак-Куин преследовал ее; она закрывала глаза, стараясь забыть этот созданный ею самой образ — его удобную позу в мягких креслах, среди пуховых подушек, фальшь его грубых башмаков, все то, в чем ей виделось отступничество, измена самому себе. Гордон понял, что так претит ей. Он теперь безошибочно знал, откуда взялось в ней внезапное стремление высвободиться, не прикасаться больше к тому, из чего складывались обстановка и дух этого дома и этой жизни.

— Неужели я так же отвратительна? — спросила она и содрогнулась.

Он хорошо знал Тесс и потому не расчувствовался. — Ты его слишком уж всерьез принимаешь, — заметил он.

— Но ведь это вконец разложившийся человек!

— Разложившийся? Что за чушь!

— Именно разложившийся. Разве ты не видишь, что происходит с теми из наших социалистов, которые, выкарабкавшись из низов, со вкусом расселись на верхушке? Они предают нас ради респектабельного черного котелка и видимости власти, дающей им кое-какие привилегии и надутую важность правителей страны. Ненавижу их!

— Зря расходуешь ненависть, Тесс. Стоит ли обращать на них внимание?

— Стоит, потому что они, придя к власти, скатываются куда-то в лужу и копошатся в грязи, сопя и кряхтя. А такие, как этот, хуже всех — именно тем, что притворяются, будто у них уцелела совесть, и выставляют напоказ свои башмаки и грязные руки в знак того, что остались людьми из народа. Опереточный Фауст! Придворный бунтовщик Его Величества! Жалкий горластый придворный бунтовщик, ярмарочный искатель справедливости. Он даже отвратительнее, чем я себе представляла.