Генерал не оскорбился, но когда переговоры пришли к концу, у него остался неприятный осадок от сознания, что Гордон и побежденный сумел остаться господином положения. Впрочем, он ничем не проявил своей досады и даже вступил в спор с Фрименом, который по-прежнему настаивал, что с восстанием нужно покончить решительно и быстро, крутыми мерами водворив закон и порядок.

— Крутыми мерами мы можем только подорвать свой авторитет, — сердито ответил генерал: его злила развязность Фримена. — Мы здесь стремимся только к миру и не хотим никого ущемлять или унижать — ни их, ни себя. Пусть Гордон ведет свою игру до конца.

— Вы слишком всерьез принимаете Гордона, генерал. Ведь это уже человек конченный. Можно его жалеть, но зачем оставлять ему ореол героя?

Хотя генерал чувствовал большую усталость и хотя он был гостем в палатке Фримена, он все же обстоятельно высказал свои соображения: — В Аравии ценят великодушие, Фримен. Вероятно, его ценят везде, но только здесь оно еще сохранилось в повседневном обиходе. Кроме того, как ни странно, но герой Гордон — это все-таки герой-англичанин. Чем плохо, если у племен пустыни останется о нем хорошая память? Сколько бы он ни разыгрывал из себя араба, в их глазах он всегда останется англичанином. Зачем же портить то, что служит нам на пользу!

Фримену это не понравилось. — Значит, теперь он наш и мы можем именем Гордона требовать от племен доброжелательности ко всему английскому? — В долговязом Фримене вдруг заговорило чувство порядочности. — Пользоваться заслугами врага — в этом есть что-то безнравственное, генерал. — Он пожал плечами. — А впрочем, Гордон сам не задумался бы поступить точно так же, а потому — пусть ведет игру до конца. Поделом ему, если его своекорыстная авантюра завершится каким-нибудь двусмысленным анекдотическим финалом.

Так все споры были улажены; и когда снялись и ушли племена, скрылись из виду воины, шатры, верблюды и рассеялось даже веселое облако пыли, на сцене остались только главные действующие лица: Хамид, англичане, Гордон и те несколько человек, которые были обязаны Гордону своим спасением. Каждый медлил покинуть этот истоптанный клочок земли пустыни, словно оттягивая нежеланный для всех конец. Бедный Юнис, жалкий и немощный, был, казалось, потрясен больше всех. — Утешьте меня, правоверные! Утешьте меня! — горестно восклицал он и жаловался, что с уходом Гордона утрачивает последнюю живую память о своем сыне, отважном Фахде.

— Да что говорить о наших потерях здесь! — стонал он, удерживая руки Гордона в своих руках. — Ведь ничего хорошего не было в том, что мы потеряли. Ничего хорошего! — Голос его прервался на высокой ноте. Страшно и горько было смотреть на него. Старческое отчаяние его было бессильно, он мог только плакать от гнева и горя и, потрясая слабой, дрожащей рукой, клясться, что будущее может родиться для них лишь из великих страданий и бедствий. — Чего только ни приходилось нам терпеть! А мы так покорно мирились со своей жалкой участью! Да простит мне аллах, что я пытался помешать тебе, Гордон, и даже замышлял против тебя недоброе. — Скорбные слезы падали на землю пустыни, и старик не стыдился этого. — Сердце мое болит о сыне. Я теперь понимаю, что он подхватил ту драгоценную ношу, которую уронил его несчастный отец. Но для меня уже все погибло, а ему суждено было жить так мало. Так мало!

Гордон молчал, и молчание его было непроницаемо.

Один Саад не казался опечаленным. Он сбросил плащ, чтобы видна была его военная форма, и явно заискивал перед бахразским полковником, сопровождавшим генерала Мартина, хотя в то же время старался выказать свое презрение к нему. Гордона он просто не замечал и отнял немало драгоценного времени рассказом о собственных подвигах в полосе болот: о том, как сорок бахразских солдат окружили холм, где он стоял один, презирая опасность, не имея другого оружия, кроме серебряного кинжала, подаренного ему отцом. Только так бахразцам и удалось захватить его. Впрочем, по словам Ва-ула, не упустившего случай тут же рассказать об этом вполголоса, дело обстояло несколько иначе: просто какой-то бахразский солдат из рабочих ударом здоровенного кулака сбил Саада с ног и быстро прекратил его героическое сопротивление.

На том все и кончилось, если не считать рассказов об эпопее Смита. Гордон уже слышал раньше, что Смит был послан перерезать нефтепровод, чтобы отвлечь легионеров от Гордона, но что его очень быстро схватили, — таков, насколько он знал, был прозаический конец этой сомнительной затеи. Но теперь генерал, в прославление английского благородства, рассказал ему всю правду: как Смит сам предложил сдаться в плен и не трогать нефтепровода, если Гордону и его отряду дадут спокойно выбраться из полосы болот. Хотя генерал на это не согласился, Смит (исполненный решимости спасти Гордона) все-таки сдался в плен, но это уже были подробности, правда, тоже свидетельствовавшие о благородстве англичан. Только Хамид посмеивался над верноподданническими чувствами, которые Смиту внушал нефтепровод.

— Так вот, давайте расстанемся так же достойно и благородно, — сказал генерал, желавший, чтобы последнее слово осталось за ним. — Не нужно больше ненависти, недоверия или новых проявлений жестокости. Среди присутствующих нет ни одного человека, к которому я не относился бы с доверием и уважением. Надеюсь, что это взаимно и что мир, который настал, волею божией продлится.

Все это было косвенно адресовано Гордону, но до Гордона не доходило сейчас то, что говорилось кругом. Остальные смотрели на него с интересом. Даже Хамид украдкой бросал короткие, сдержанные взгляды в сторону своего друга. Но Гордон на них не отвечал. Он скользил глазами по этим людям, словно видел в них итог всей своей недавней борьбы — все, чего ему удалось достигнуть ценою стольких усилий. Хамид, Смит, насмешник Ва-ул, Минка и маленький Нури, Саад, бедный Юнис, генерал, Фримен, а за ними Али и Бекр в нетерпеливом ожидании. Даже те, кого не было здесь, — старый Ашик, Талиб и бахразец Зейн, — включались в этот круг. Талиб отвоевал свои котлы и горшки и вернулся в пустыню, сохранив таким образом какие-то крохи независимости. Старый Ашик остался на развалинах — его город был разрушен дотла, но он обретет спасение в религии предков.