— Нет, — быстро согласился Вальтер. — Я хотел сказать не это. Но есть другой вопрос, связанный с тем, что вы определили как «никто ничего не знает». Я думаю, мы потом поговорим и об этом, а пока хочу немного рассказать о Восточном фронте. Так вот, одно время я был на участке, где рядом с нашим полком стояла эсэсовская часть. Вы ведь разбираетесь в наших делах и знаете, что, кроме этих частей, были еще эсэсовская полиция, дивизия «Мертвая голова» и другие эсэсовские соединения…

Мистер Бредли кивнул и протянул Вальтеру сигару. Тот поблагодарил и стал аккуратно обрезать ее. Какое-то время они сидели молча и курили. И внезапно перед глазами Вальтера, следившего за таявшим в воздухе ароматным дымком сигары, встала давно забытая картина: заснеженные окопы, солдаты в шинелях, их застывающее на морозном воздухе дыхание.

Он пожалел, что не пришла Лиза. Приди она, не было бы этого томительного разговора. Вальтер предполагал, что она заснула после обеда, и решил не будить ее. Он считал, что сон лучше всяких снадобий поможет организму справиться с морской болезнью. Впрочем, судя по всему, болезнь уже проходила. Лиза чувствовала себя сегодня значительно лучше, была спокойна и весела. Завтракала она, правда, в каюте, но два предобеденных часа провела на палубе и к обеду спустилась в ресторан. Они пригласили к себе за столик мистера Бредли. Оказалось, что он не раз бывал в Бразилии и прекрасно знает не только тамошнюю журналистскую среду, но и тот круг людей, в котором предстояло вращаться Кречмерам. Он давал им меткие иронические характеристики, сдабривая свой рассказ остроумными анекдотами. «Странно, — думал Вальтер, — как он преобразился». Помня впечатление, какое произвело на Лизу упоминание о Дахау, Бредли сегодня не позволял себе ни малейшего найека на эти темы. А ведь Вальтер знал, что Бредли стремится говорить об этом, более того — ищет собеседников именно среди немцев. Его увлечение этой темой смахивало на психоз, и перспектива проводить в пути время за подобными разговорами отнюдь не улыбалась Вальтеру. Он в душе проклинал Штрайта. Какого черта Штрайт сказал этому типу, что 6 ним, Вальтером, можно говорить откровенно? Пусть такие разговоры ведут те, кто виноват. Пусть узнают, что мир думает о них. Но ничего не поделаешь. Вальтер вздохнул. Остается только надеяться, что присутствие Лизы будет охлаждать пыл мистера Бредли. Может быть, стоит даже еще раз напомнить о ее болезненной впечатлительности? Намекнуть, что, мол, кто-нибудь из ее близких погиб в концлагере? Вальтер устроился поудобнее на свернутом канате. Они сидели вдали от всех, одни на верхней палубе. Как видно, придется продолжать.

—…И тогда, — вновь заговорил он, — я впервые увидел то, что лишь инстинктивно предчувствовал, убегая на фронт от «счастливой возможности» стать эсэсовцем. Именно предчувствовал, а не догадывался. Я увидел эсэсовцев в действии — при «ликвидации» двух украинских деревень. И тогда я сказал себе, что должен сделать все, чтобы выбраться оттуда. Если же не удастся выбраться совсем, то, по крайней мере, как можно дальше бежать от этой мерзости, от этой «братской» воинской части. Ведь у нас было общее командование, и за то, что делали эсэсовцы, отвечала вся дивизия. Кроме того, в один прекрасный день мне могли приказать участвовать в уничтожении мирного населения. Как видите, мне и в голову не приходило проявить открытое неповиновение. Я отнюдь не хотел стать героем. И я начал искать пули, мистер Бредли. Вы ведь тоже солдат, вы знаете, когда ищешь пули, то она тебя, как правило, обходит. Но моя пуля оказалась милостивой. Я получил рваную рану в бедро, правда рану не слишком опасную, через два-три месяца меня могли бы снова послать на фронт. И я знал, что пошлют, из Германии бежать было некуда, разве только в СС, на службу в лагерях. Но у меня уже был свой план. В его осуществлении мне очень помогли польские партизаны. Наш санитарный поезд, к которому прицепили несколько вагонов с боеприпасами, где-то под Краковом полетел под откос. Во время этой операции я сумел незаметно «помочь» своей ране, и никто не мог обвинить меня в том, что я умышленно не поправляюсь так быстро, как это нужно родине. Конечно, я мог лишиться жизни или по меньшей мере ноги, но ведь чем-то нужно было рисковать. Восемь месяцев я пролежал в госпитале. Дядя был в восторге от моей доблести — меня даже наградили крестом — и опять предложил свое покровительство, подыскав мне теплое и безопасное местечко в одном из небольших лагерей.

Мать умоляла меня принять эту «должность» (вы говорили о надежде на победу, а ведь обычно это была просто надежда на то, что кончится война, что уцелеют те, кто еще не успел погибнуть), и мне от ее просьб пришлось опять бежать на фронт. Я все же воспользовался помощью дяди, тогда еще обер-штурмбаннфюрера СС, и благодаря ему попал на Западный фронт. И тут мы сдались в плен всей ротой. Это было не так легко, уверяю вас. Наш командир погиб, погиб от немецкой пули. Все наши ребята, кроме этого командира, так же как и я, не мечтали о победе Германии, они вовсе не хотели погибнуть. И подумайте, мистер Бредли, какой парадокс: именно благодаря тому, что я был родственником законченного негодяя, мне удалось сохранить, так сказать, чистоту, хотя и весьма относительную.

Вальтер замолчал, пораженный внезапно пришедшей ему в голову мыслью. Почему этот американец первым узнал о нем всю правду? Ведь даже Лиза знает только, что он попал в плен. Он столько раз повторял это всем, что почти забыл, как было на самом деле. И тут же с беспощадной трезвостью сказал себе: «Вопреки всему, что я здесь наболтал, пытаясь убедить американца, в Западной Германии мне нельзя было в этом сознаться, нельзя было сказать: «Я не хотел сражаться за Гитлера и поэтому дезертировал», — нельзя под угрозой анафемы». Вальтер не успел еще примириться с этой мыслью, освоиться с ней или хотя бы продумать ее до конца, как заговорил Бредли. Он спросил равнодушно, просто из любопытства, без всякой задней мысли:

— Скажите, а что случилось с вашим дядей? Конечно, если вы не считаете мой вопрос бестактным…

— Нет, отчего же, — сказал Вальтер, с облегчением подхватывая нить разговора в этом новом, равнодушном тоне. — Могу вам сказать. В сорок шестом его приговорили к пятнадцати годам. Десять он отсидел, а остальные…

— Ему простили и назначили пенсию, — докончил Бредли. — Он живет в каком-нибудь городишке, окруженный ореолом мученика, пострадавшего за фатерланд, и все, даже те, кто раньше переходил на другую сторону улицы, чтобы с ним не здороваться, теперь ищут случая сказать ему: «Добрый день, господин… господин… полковник».

— Откуда вы знаете?! — Вальтер не сумел скрыть раздражения. Разговор этот ему изрядно надоел.

— Простите. Я, разумеется, не хотел сказать, что в данном случае дело обстоит именно так или что вы, боже упаси, так к нему обращаетесь. Вы меня неправильно поняли. Я имел в виду скорее некое обобщение, а если вам еще не надоела наша беседа, то я позволю себе вернуться к выражению, которое употребил вначале. Именно это я называю попустительством преступлению, и именно это сегодняшнее попустительство я больше всего ставлю немцам в вину. Вы, герр Кречмер, исходя из ваших же собственных рассуждений, должны со мной согласиться. В то время можно было ничего не знать, не хотеть знать или, зная, не хотеть стать мучеником. Но теперь без всякого принуждения говорить такому человеку, как ваш дядя, «здравствуйте» — это ведь то же самое, что говорить «хайль Гитлер». Вы, наверно, заметили, что я в нашем споре сознательно не ссылался на факты из области государственной политики. Всем известно, почему оправдывают этих господ, почему им предоставляют безопасные, удобные убежища, я не так глуп, чтобы не понимать, что ваше правительство — это не немецкий народ, или, во всяком случае, не весь немецкий народ. Но то, о чем я говорил, такое отсутствие морального осуждения со стороны общества, которое, если и не солидаризируется с тем, что представляли и продолжают представлять собой эти люди, то, во всяком случае, терпит их присутствие, не отваживается ни на малейшее проявление протеста, хотя бы в форме общественного бойкота, а иногда даже наоборот…

— Ваши наблюдения, однако, довольно односторонни, — перебил Вальтер, и его слова прозвучали суше, чем ему хотелось бы. — Это тем более странно, что вы познакомились с людьми из окружения доктора Штрайта. Они не мирятся ни с прошлым Германии, ни с теперешним курсом «Старика».

— Это группа интеллигентов, — возразил Бредли, — либералов, в числе которых много бывших заключенных.

— Вы хотите сказать, что эта среда не характерна, не отражает подлинного облика нации?