А она была необычайно эффектно и художественно оформлена в серый с прочернью цвет. В то время как всё туловище отливало смолисто-чёрным, лапам и большим ушным раковинам досталась серая шерсть. Она же преобладала и на морде. Только со лба до самого кончика носа шла чёрная полоса, да глазницы были чёрными. На них нависали широкие серые брови. Серая шерсть окаймляла глазницы с боков и снизу, переходя на скулы, усы и бородку вьетнамского типа. Казалось, что пёс надел мертвецкую маску и в темноте вполне мог сойти за ползущее привидение или за мистическое потустороннее существо. Иван Ильич даже поёжился от собственной чёрной фантазии по поводу серого цвета, погладил демона по голове и пошёл в ванную, чтобы отыскать какую-нибудь тряпку и заодно уж протереть и очистить шерсть от грязи. В шкафчике нашлось старое грязное полотенце, тоже оставленное доброй женой. Иван Ильич тщательно промыл его в тёплой воде, отжал и собрался вернуться к пёсику, но тот уже стоял в дверях ванной, сам напрашиваясь на предобеденный туалет.

– Ну и правильно, - похвалил хозяин, - хороший обед приятно вкушать чистому. – Он энергично протёр не сопротивлявшегося, возможно даже надеявшегося на ванну, гостя, окончательно превратив полотенце в половую тряпку, а пса – в домашнего красавца. – Теперь – всё, - объявил, критически оглядев отреставрированного четвероногого бесхвостого зверя с маской дьявола. – Можно, благословясь, и пообедать.

Пока кормилец занимался сервировкой и честным распределением умопомрачительно благоухающей пищи, нахлебник, часто сглатывая запахи, караулил на пороге кухни. Иван Ильич предусмотрительно, на всякий случай, разделил мясо с ригатонами на три тарелки – по одной каждому и одну про запас. Себе досталось меньше. Порезал куски мяса, предназначенные гостю, на мелкие, давая им заодно остыть, поставил тарелку на пол и разрешил:

– Давай приступай.
– И лишь тогда голодный гость неспешно подошёл к роскошному блюду. – Приятного аппетита.

Чего-чего, а этого у пса было в избытке. Не успел ещё хозяин как следует разжевать пару-тройку кусков, наслаждаясь сочным мясом, как тарелка маленького обжоры уже опустела. Он и здесь не утруждал челюстей, не смаковал соки, а предпочитал заглатывать куски по-звериному, целиком. «И куда только влезло?» – удивился хозяин, вздохнув с улыбкой. – «Ну, прорва!»

– Не лопнешь? – спросил на всякий случай.

Пёс отрицательно молчал, облизываясь и взглядывая на стол. Пришлось и заначку выставить дорогому гостю, и самому поспешить, переняв приёмы зверя, чтобы не остаться голодным. Закончили, слава богу, одновременно. Отдувшись, Иван Ильич стал заполнять свободное место в желудке чаем, а гостю не пожалел холодной воды. Тот с жадностью вычерпал остреньким розовым язычком чуть не полмиски, восполняя значительные траты жидкости на многочисленные метки, раздулся как броненосец и, потоптавшись, осторожно прилёг там же, где поел, осоловело наблюдая, как домовитый хозяин моет посуду. Иван Ильич никогда не оставлял её на потом, убедившись на опыте, что потом отодрать влипшие остатки еды значительно труднее. А заодно размышлял на неприятную тему: что делать с гостем дальше. Он никогда не держал ни четвероногих, ни летающих, ни ползающих друзей человека, не имел понятия, как за ними ухаживать, и потому, как ни прискорбно, пришёл к единственному удовлетворительному решению: выставить накормленного и обихоженного пса за дверь. Пока долго и мучительно решался на трудный и постыдный шаг, протирая тарелки в третий раз, гость сам разрешил нелёгкую проблему, заскулив у входной двери.

– Что, хочешь выйти? – иезуитски обрадовался Иван Ильич. – Припёрло? – и поспешно отпер и распахнул дверь настежь.

Пёс, не торопясь, правильно перебирая лапами, грузно спустился на ближнюю площадку, остановился там, обернулся и долго смотрел на застывшего с кривой улыбкой человека, словно запоминая, а потом исчез за лестничным поворотом. Иван Ильич с неприятным осадком на сердце тихо затворил дверь, постоял, прислушиваясь, не вернулся ли понятливый зверь, крадучись в собственной квартире, мягко и неслышно ступая, прошёл в комнату, выглянул в окно, думая, что увидит там пса, не увидел и завалился на диван. Он долго ещё прислушивался к шорохам за дверью, и только-только чутко, по-собачьи, задремал, как…

– 2-

…зазвонил дверной звонок. Длинно и требовательно. Чертыхаясь и с трудом продираясь заторможенным разумом сквозь завесу дремоты, Иван Ильич с досадой подумал: «Вернулся!», без промаха сунул ноги в шлёпанцы и пошлёпал на назойливый звон. Осторожно отворил дверь и увидел внизу затасканные кеды, бахрому заношенных джинсов, а выше и всю фигуру дочери в застиранной кофте крупной вязки.

– Привет! – не дожидаясь радостных возгласов отца, она протиснулась в дверь и уверенно направилась в кухню. – Есть что-нибудь пожрать? – открыла холодильник, пошарила карими, не отцовскими, глазами. – О! Сардёхи! – оторвала три штуки, оставив две, вытянула тюбик горчицы. – Живём!

– В термосе есть кипяток, - подсказал отец, протяжно зевая, - вари сама.

– Вот ещё! – возмутилось самостоятельное чадо. – Зачем варить? – Взяла термос и, держа короткую связку сарделек за кончик, обильно облила кипятком. – Готово, - кое-как обтёрла кухонным полотенцем и, швырнув полузашнуренные кеды с ног в коридор, проследовала с добычей в комнату, где и устроилась с ногами в углу дивана.

Почему-то не обрадованный визитом дитяти родитель поплёлся следом, уселся в любимом вращающемся кресле и, повернувшись к дочери, спросил:

– Тебя что, не кормят?

– Не-а, - подтвердила она, щедро намазывая сардельки горчицей и яростно поглощая одну за другой. – Я – на диете. На азиатской.

– Это что ещё такое? – вяло поинтересовался отец, привыкший к экспериментам бывшей супруги над дочерью и мужем.

– Горстка недоваренного несолёного риса и две черносливины утром и вечером, - объяснила азиатка, крупным телом больше похожая на сельскую русскую бабу. – Зато воды – сколько влезет.

– И что, помогает? – ещё поинтересовался отец без всякого интереса.