Мы трое прошли сквозь небесную мембрану, и этот опыт изменил нас. Это так. Но правда и то, что изменения на этом не закончились. Более точно было бы сказать, что мы вошли в зону перехода: состояние изменения. В переходную фазу, в которой мы могли бы застрять навсегда, если бы властная сила Неизбежности не заставляла нас двигаться в сторону завершения изменений.

Необъятное открыло свой лик Ормусу Каме. Он стал посредником в свершающемся изменении. Теперь, что бы ни случилось, для него не было пути назад.

Для Вины и для меня самого — я хотел, чтобы именно это она поняла, — Неизбежное приняло форму нашей любви — любви длиною в жизнь, периодически прерывавшейся, но в конечном счете неустрашимой. Так, если она уйдет от Ормуса ко мне, наши жизни изменятся абсолютно, мы оба изменимся до неузнаваемости, но новая форма, которая возникнет в результате этих перемен — она и я, вместе, единение любящих, — это будет навсегда. Навсегда — плюс еще один гребаный день.

Надавить на нее? Попробуйте. Повторяю: только в чрезвычайных обстоятельствах можем мы измениться, превратившись в нечто, соответствующее нашей глубинной природе. Лик [314] , унесенный Гераклом в воду, иссох от страха и превратился в камень. Он превратился в камень навсегда, можете пойти и посидеть на нем — хоть сейчас, это в Эвбейском заливе, недалеко от Фермопил.

Это то, чего люди не понимают, когда речь заходит об изменении. Мы не меняем постоянно, подобно Протею, свой облик. Мы живем не в мире научной фантастики. Это как уголь, превратившийся в алмаз. Став алмазом, он лишается способности к трансформации. Как бы крепко вы его ни сжимали, он не превратится в резиновый мячик, или в пиццу «Кватро стационе», или в автопортрет Рембрандта. Это необратимо.

Ученые раздражаются, когда обыкновенные люди неправильно интерпретируют, например, принцип неопределенности [315] . В век величайших неопределенностей очень легко перепутать науку с банальностью, поверить в то, что Гейзенберг говорит: ой, ребята, мы просто ни в чем не можем быть уверены, это все так, черт возьми, неопределенно, но разве это не прекрасно?! Когда на самом деле он говорит совершенно обратное: если вы знаете, что делаете, то можете в любой эксперимент, в любое действие заложить точно выверенную долю неопределенности. Знание и тайну мы теперь можем измерять в процентах. Принцип неопределенности одновременно становится мерой определенности. Это вовсе не жалоба на то, что у нас под ногами зыбучие пески, это мера прочности земли.

По тем же признакам— как мы говорим на «хаг-ми» — меня раздражает, когда люди неправильно понимают перемены. Мы не говорим здесь о чертовой «И цзин» [316] . Речь идет о глубочайших движениях нашей сущности, нашего сокровенного сердца. Метаморфозы не каприз. Это откровение.

В различных барах вокруг Плаза де Армас — «Кальзада индепенденсия сюр», «Калье де марьячи» — я учусь разбираться в текиле. «Сауза», «Анхель», «Куэрво» — три крупных завода. Я где-то между «Саузой» и «Анхель». но, может быть, я просто еще не распробовал запасы других ребят, — эй, камареро, налей еще, давай, парень, muy pronto [317] . Белая текила — это дешевый самогон; затем идет репосадо, три месяца выдержки; но если вы хотите чего-нибудь получше, нужна выдержка в три поколения. Это, конечно, некоторое преувеличение, но от шести до двенадцати лет все же стоит подождать. В какой-то момент я иду посмотреть на фреску Ороско [318] «Человек, объятый пламенем». Он стал теперь национальным достоянием, крупной торговой маркой, но в тридцатые ему пришлось спасаться бегством в Америку, где он и заработал себе репутацию. Знакомая история: нужно покинуть родной дом и заставить гринго полюбить тебя, только тогда тебя оценят в твоем квартале. Правда, через пять минут после этого тебя будут называть продажной тварью, но Ороско все еще в фаворе, ему повезло.

Она сделала свой выбор, не в мою пользу. Она решила не меняться.

Я думаю, как мне прожить остаток моей жизни с помощью трех поколений продукции завода «Анхель». Мне всего лишь сорок два. Черт, она старше меня, разве все женщины мира моложе сорока списали меня со счетов? Не знаю. Думаю, если выпить все эти поколения, можно чудовищно постареть. Еще три поколения, пожалуйста, камареро. Вот они идут, одно порождает другое — раз, два, три. Так-то лучше. Женщины выглядят всё моложе. Юный помощник официанта расправляет крылья.

Если бы у меня была душа, я бы продал ее сейчас, чтобы осуществить свое заветное желание. Еще три поколения, сэр официант, будьте так добры.

— Сеньор, думаю, уже достаточно. Где ваш отель? Если желаете, я вызову для вас такси.

Тринадцатого февраля 1989 года, в предпоследнюю ночь своей жизни (здесь мы уже были), легендарная поп-певица Вина Апсара выбирает ни на что не годного придурка, плейбоя Рауля Парамо, любителя украшать себя драгоценностями, в качестве инструмента моего сексуального унижения. Я жду ее в лобби отеля, и вот она появляется полуголая, уже один раз оттраханная, в объятиях этого ничтожества. Он ухмыляется, словно выигравший в лотерею деревенский идиот, — его конец, как оказалось, еще ближе, чем ее. Повиснув на нем, она останавливается прямо передо мною, меньше чем в трех шагах, и заплетающимся языком заявляет: Рай, ты для меня пустое место, ты значишь для меня еще меньше, чем этот подонок, так что сделай милость, вали отсюда и сдохни.

Однако за свою жизнь я получил от этой леди немало уроков в ожидании лакомых кусочков ее внимания, которые она иной раз бросала мне с барского стола. Забыв последнюю гордость, я подкупаю охранника, и он разрешает мне провести ночь в коридоре под дверью ее номера люкс, на раскладном стульчике — такой есть у каждого фотографа, как и напрашивающийся на неприятности любопытный нос и легкая стремянка. Я готов кинуться ей в ноги и умолять ее впустить меня обратно в ее жизнь — пусть и с самого черного хода.

Так же, как Вина когда-то сидела под запертой дверью страдающего Ормуса, ожидая, когда он ее впустит, чтобы она могла ухаживать за ним, теперь я ожидаю ее. Мы — эхо друг друга. Мы — звон в ушах друг друга.

День святого Валентина, полдень. Здесь мы уже были. Вот Вина в коридоре отеля, она в панике, в полной растерянности, дверь в номер захлопнулась, она бежит от своего умирающего любовника: а вот по-собачьи преданный ей Рай, ее верный слуга, как всегда смиренно и подобострастно готовый предложить ей свои услуги.