Здесь мы уже были. Прошло два часа, вертолет летит над полями голубой агавы. Моя кратковременная ссылка окончена; ее чувства продиктованы ее потребностями: Вина снова видит во мне своего верного союзника, в этот момент единственного помощника и единственную опору. Я — скала, как унесенный в море Лик. А скалы не чувствуют боли.

Мы пролетаем над ее свитой, едущей по дороге. Из всех вас, ублюдков, он единственный, кому я могу доверять.Вина, считающая доверие тюрьмой, объявила о своем доверии ко мне.

Она потрясена историей с Раулем Парамо. В наушниках я слышу ностальгические звуки «хаг-ми», жаргона нашей юности. Немало воды утекло. Потом, вспоминая об этом, я буду очень тронут тем, что, приближаясь к своему концу, Вина вернулась к нашему началу. Конечно, этот язык пригодился, чтобы защитить наш разговор от закрытых наушниками ушей пилота и его помощника, но для этой цели хватило бы, вероятно, и английского. Она пошла дальше, чем это было необходимо, воссоздав в жарком, сухом мексиканском воздухе атмосферу старого Бомбея. Вспоминая это, я не могу не думать об этом ее выборе как о знаке нашей связи, как об обещании будущего.

Здесь мы уже были. Мы знаем, что это обещание она не сдержит, не сможет сдержать.

Она расстроена: полиция, Парамо, наркотики. Она даже — что поразительно — переживает за меня. Смогу ли я когда-нибудь простить ее ужасное поведение и так далее, иногда она срывается и причиняет боль людям, которых больше всего любит, и каким нужно быть сильным, чтобы, как я, после всего этого быть рядом с нею. Не уйти. Дать ей еще один шанс. Ей нужно как следует подумать обо всем, что касается любви, потому что сейчас она ничего не соображает. Это турне, все остальное. Могу я подождать, пока ее голова немного прояснится? «Рай, ты ждал так долго, милый, можешь подождать еще — дня два-три».

На языке детства нашей любви я слышу слова, вызывающие трепет моего все еще одурманенного взрослого сердца. «О'кей, я подожду, — говорю я. — Я подожду. Вина, но не слишком долго».

Hug те honey honey hug me. Hang on Sloopy, come on come on [319] .

Убийственная жара в тот день, радостно аплодирующая толпа на футбольном поле, два серебристых «бентли» дона Анхеля Круза, испуганные животные, марьячи и Вина, исполняющая «Trionfi Amore», свою последнюю песнь.

Потом было землетрясение. Я беру фотоаппараты и снимаю, для меня уже не существует никаких звуков, только тишина происшедшего, молчание фотоизображения.

Текила! Здесь мы уже были.

Во времена Вольтера люди верили, что места землетрясений скрепляются под землей серными швами. Серой, с ее зловонием ада.

Столкнувшись лицом к лицу с ярким великолепием повседневности, художник становится одновременно объектом унижения и провокации. Сейчас есть фотографии событий невообразимого масштаба: смерть звезд, рождение галактик, бульканье «первичного бульона» на заре Времени. Сияющие солнца собираются вместе в первозданности неба. Магеллановы облака славы, божественные башни Пизы в неземном Кампо деи Мираколи [320] опираются на рамку. Глядя на эти изображения, мы испытываем, да, вполне законное изумление от собственной способности забираться все дальше и выше. Но было бы слишком самонадеянно с нашей стороны восхвалять ничтожные творения своих рук — мастерство создателей телескопа Хаббла, компьютерных гениев, колористов, всех, кто в реальной жизни не уступает голливудским техномагам и выдумщикам, — когда Вселенная разыгрывает сей бесподобный спектакль. Нам остается лишь склонить голову перед величием бытия.

Это не радует. Это, вполне естественно, выводит нас из себя.

Внутри нас живет вера в то, что мы не хуже звезд. Сверните направо на этой развилке — и вы найдете бога; поверните налево — там искусство, с его неустрашимой амбициозностью, восхитительной непочтительностью и самонадеянностью. В глубине души мы верим — мы знаем, — что созданные нами образы могут быть равны их прототипам. Наши творения не уступают Сотворению мира; более того, наше воображение — порождение образов — это неотъемлемая часть великой работы по созданию реальности. Да, я готов это утверждать. (Обычно я делаю подобные утверждения, будучи наедине с собою в ванной комнате, но сегодня все открывшиеся мне там истины должны предстать перед взором читателя.)

Например: пока еще никому не удалось запечатлеть разрывы в космосе, которые, если верить Ормусу Каме, виновны в нынешней череде катастроф. Сам факт существования подобного снимка подтвердил бы значимый сдвиг в реальности, кардинальное изменение нашего представления о ней.

Но есть фотография землетрясения на солнце. Этот чрезвычайно яркий, впечатляющий снимок обошел первые страницы всех газет мира. Землетрясение похоже на раскаленный пузырь, вырвавшийся на поверхность горячей густой золотистой овсянки. Но видимая нашему глазу сейсмическая зыбь солнечной каши на самом деле выше семи Эверестов — более шестидесяти километров.

Если бы у нас не было этой фотографии, новость о землетрясении на Солнце не воспринималась бы нами как нечто реальное. Но теперь каждый читающий газеты человек, трепеща, задает один и тот же вопрос.

На Солнце тоже неспокойно?

Так фотография может сделать событие значимым. Иной раз даже будучи подделкой.

На моей последней фотографии Вины земля под ее ногами трескается, становясь похожей на булыжную мостовую, повсюду жидкость. Вина стоит на плите тротуара накренившейся вправо улицы, склонившись влево, чтобы удержаться на ногах. Ее руки широко раскинуты, волосы развеваются, на лице нечто среднее между негодованием и страхом. Мир позади нее размыт. Кажется, что вокруг ее склоненного тела все взрывается, выпуская на поверхность безмерное количество воды, ужаса, огня, текилы и пыли. Эта последняя Вина — воплощение катастрофы, женщина in extremis [321] , случайно оказавшаяся одной из самых знаменитых женщин на нашей планете.