— Если бы это от меня зависело...

— Тогда, по крайней мере, мучайся один, если такое дело. Чем перед тобой провинилась та же Марина? Ничем. А ты и в театр не сводишь ее за всю зиму.

— Каюсь. Буду устраивать культпоходы, как образцовый предместкома, буду жить праведной профсоюзной жизнью. Авось поможет!..

Шутка шуткой, а тетя Вася в первое же воскресенье затеяла семейный поход в краеведческий музей, находившийся на главной улице, неподалеку от того, дома, где останавливался Пушкин, странствуя по следу Пугачева.

Древняя история меньше всего интересовала ее. Она почти не задерживалась около разных вещиц сарматов, найденных в степных курганах. Когда же очередь дошла до светлого высокого зала, стены которого были, увешаны фотографиями, картинами, документами гражданской войны, тут она подолгу стояла у любого экспоната.

В этом зале с нарядным, лепным потолком тетя Вася чувствовала себя вполне свободно. На фотографиях люди, которых она видела еще девчонкой, а с некоторыми была знакома лично. Кто-то из них погиб в гражданскую войну, кто-то — в тридцатые годы, но кому-то довелось воевать и на фронтах Отечественной. Марат подумал, что, может, никого теперь и не осталось в живых из ее сверстников, и она горестно покачивает в раздумье поседевшей головой.

На одном из снимков была группа женщин с оружием. Тоня узнала прабабушку Веру с наганом на ремне. «Точно, это Вера», — сказала тетя Вася и начала называть имена других: она помнила каждую из своих подруг. «Но где же вы?» — спросила Зина. Она показала на стриженую девушку позади Веры Тимофеевны. Тоня с Зиной переглянулись: девочки не узнали совсем молоденькую тетю Васю.

Да и она сама, оказавшись в кругу людей, с которыми рассталась полвека тому назад, наивно поражалась их вечной молодости. Каков красавец Гая Дмитриевич Гай, — нисколько не изменился с той поры, когда его армия вступала в город январским студеным утром девятнадцатого года. А Великанов Михаил Дмитриевич! Веселые цыганские глаза, черный, как смоль, упрямый чубчик — все тот же, тот, каким был на посту начальника обороны города. А задумчивый, немного грустный Иван Алексеевич Акулов, председатель губкома партии... И хотя она видела в книжках более поздние фотографии и Гая, и Великанова, и Акулова, но именно такими, как здесь, в музее, они запомнились ей с давних пор.

Марину заинтересовали две картины местных художников: белоказачий набег на спящий город в апреле восемнадцатого года и разгром колчаковцев на реке Салмыш в апреле девятнадцатого. На первой была изображена дикая рубка застигнутых врасплох красногвардейцев, на второй — гибель целого корпуса белых, пытавшихся замкнуть кольцо вокруг осажденного, измученного города. Трагедия и возмездие. Хмельная весна дутовских сотен и героическая весна рабочих полков. Так объяснила Даниловна те памятные для нее события.

Она подошла к Марату. Он стоял особняком, рассматривая пожелтевший снимок лихого всадника. То был Николай Ломтев. Во всем угадывался потомственный казак: литая посадка на коне, небрежно сдвинутая набок, с примятой тульей, кавалерийская фуражка, манера держаться в седле с вызывающей улыбкой.

Тетя Вася сказала застенчиво:

— И Колю вспомнили. Раньше его здесь не было.

— Время еще многих вспомнит, — сказал Марат.

Она низко поклонилась бравому всаднику, тоже на манер казачки, и гордо вскинула голову, довольная, что муж не забыт живыми. Марат опять увидел легкий румянец, пробившийся на ее лице, как в тот день, когда она рассказывала ему о своей любви. «Святые люди, святая любовь», — думал он, глядя то на нее, то на этот чудом уцелевший снимок. Даниловна, кажется, опять помолодела в одну минуту: широколицая, курносенькая, с этими светлыми васильковыми глазами.

Марат окинул скользящим взглядом высокий зал и пошел дальше, на третий этаж — в мир послевоенный.

Возвращались домой уже под вечер. Лениво падал снежок на льдистую мостовую.

Скупое уральское небо не очень-то баловало горожан метелями времен «Капитанской дочки». Василиса Даниловна и на улице не удержалась от воспоминаний:

— А ведь какие раньше были снега! Суточные бураны переметали не только зимники с их вешками, но и столбовые большаки.

— Молодость всегда и всем видится. более снежной, — отозвался Марат, крепко держа ее под руку, чтобы не поскользнулась.

Она пропустила мимо его слова. Она жила сейчас той неимоверно далекой жизнью, о которой молодые имеют все же смутное представление.

— Я сегодня, точно сама побывала на гражданской войне, — сказала Марина. — Что значат ваши объяснения, Даниловна.

— Спасибо, тетя Вася, — сказала Тоня...

— Ладно вам, девчата. — Она их всех называла девчатами — и Марину, и Тоню с Зиной, и это нравилось, особенно Марине.

— Люблю музеи не меньше театров, — заметил Марат.

— В таком разе веди жену в драматический, — шутливо распорядилась тетя Вася.

И волей-неволей пришлось в следующее воскресенье отправиться с Мариной на спектакль, о котором он читал в газетах не одну хвалебную рецензию. Марина по такому случаю разоделась. Белолицая, пышная, она долго крутилась перед зеркалом в дорогом парчовом платье, в модных лакированных туфлях. Где, как не в театре, можно и людей посмотреть, и себя показать. Кино — стихия зеленой молодежи, но театр с его антрактами, прогулками в фойе — для людей взрослых, степенных, для тех, кто пожил на свете.