Шрифт:
– И пусть кровать вам эта будет пухом!
Петя ж, он такой интеллигент!
Все разыгралось так скоропалительно, что народ – я, мама, та же бабка и, само собой, кровать, – под впечатлением молниеносной сделки все безмолвствуют. И все же я молчание прервал:
– Бабушка, да как же ты могла?! – я в упор смотрел на меркантильную. – Да мы ж его обворовали, Петю! – едва скрывая подлинные чувства.
Отпиралась:
– А он нам добровольно, он же сам! Я ж за кровать Сурепку не тянула! Я ж, напротив, не хотела и пускать…
– Ладно, обманула ты Сурепку, не он, как говорится, будет первым! – и тут ввернул свой самый веский аргумент: – Ты же говорила нам сама: нам чужие тараканы – ни к чему!
А у Гринпис такие тапки, оглушительные: она топала – закладывало уши. Мы проживаем на восьмом же этаже. Она так топнула, что ниже, на седьмом, с потолка осыпались обои:
– Успокойся, Слава, успокойся! Теперь эти тараканы – уже наши!
Кровать.
Сокрушенно.
Молчала.
Спасение буквы
– Давай, сверим наши часы. На моих полтретьего.
– А на моих четыре.
– Ты смотри, как мои отстают! Значит, четыре?
– Значит, четыре!
Первый вздохнул и поставил часы на четыре.
Отныне и у одного, и у другого часы всегда показывали ровно четыре.
Присутствовал в Одессе. Видел сам: к Жоре, который на Привозе чистит рыбу, подходит старушка. Бедная, скорей всего, несчастная. И так тихо:
– Жора, детка, трудоустрой моих карасиков!
В смысле: чтоб помог он их продать. А караси, поверьте, никакие. Жора – старушке:
– Без проблем, мамаша, получайте!
– Что, так сразу деньги за карасиков?!
– Я, мамаша, в них уверен, как в себе!
Старушка, пересчитывая:
– Ого! – поражена. – Такие деньги!
Она ушла – он бросил кошке.
В новогоднюю ночь я подвергся массированному террору. Мне позвонило сто двадцать пять человек и вроде бы из лучших побуждений пожелало мне большого счастья. Я понимаю, раз, ну, два, ну, десять… Может, хватит?! Нет, сто двадцать пять, я всё считал! И это ж не враги! Друзья, знакомые… Если б вы знали, как это ужасно! Меня уже от «счастья» воротило, меня трясло, подпрыгнуло давление…
А я и сам такой, ничуть не лучше. И у меня дежурный список, чтоб отметиться. Чтоб позвонить и тут же вычеркнуть, забыть…
Короче, эта ночь была отравлена. Ничего себе начало! – я подумал.
Но когда у сто двадцать шестого с языка сорвалось: «Чтоб ты сдох!» (судя по всему, непроизвольно), это было так свежо, что я воспрял. И пожелал ему от всей души большого счастья! В трубке зарыдали. Я очнулся…
В Европе ни таможен, ничего, зато у нас!..
Возвращаюсь из Москвы в Донецк, в полвторого ночи, город Белгород. Российская таможня тут как тут, весь мой багаж перевернула вверх тормашками! Я переупаковывал его вплоть до таможни украинской, город Харьков. Только я все уложил – они идут:
– Ваш багаж? Откройте, что у вас?
– Час назад меня же проверяли! Российская таможня, город Белгород!
– А мы российскую таможню вызываем на соревнование, выкладывайте!
И опять перешерстили весь багаж. Все те же книги, ни наркотиков, ни бомб…
Я, едва ли не срываясь:
– Ну и что?!
Они, спокойно:
– Победила дружба!
Умру на сцене или в собственной кровати – я не знаю, но родился я определенно в нашем театре. Прямо на спектакле, в третьем действии. Из-за меня спектакль, конечно же, скомкали…
Роды принимала примадонна, которая ради меня прервала свое пение (к слову, певица начинала акушеркой) и помчалась на галерку, где моя мама находилась по билету. С галерки раздался крик. Это был я.
– Ну и кто там? – прозвучало из партера в нетерпении.
Примадонна в детях разбиралась:
– Так, минуточку… Ага! – она зарделась. – Мальчик! – обратилась она вниз. – Это мальчик, товарищи зрители!
Раздался гром аплодисментов. Я заплакал.
– А как его назовут? – не унимался все тот же любознательный партер.
– Если гром аплодисментов, – огласила примадонна, – тут двух мнений быть не может: это Слава!
В логике она была безукоризненна – и моя мама благодарно улыбнулась.