Шрифт:
Спустя год после кончины вдова поставила на его могиле памятник. Недавно проведывал я бабушку на седьмом участке – и увидел. А увидев – просто обомлел! Он – и в полный рост. Выбит на куске гранита. Художник оказался дилетантом: выбивать он начал снизу. А на голову места хватило не очень. И голова оказалась сплющенной. И все же художником он будет! Так уловить черты этого идиота способен не каждый!
Но самое интересное оказалось все-таки не сверху, а внизу. Это была эпитафия: «Какой светильник разума угас, какое сердце биться перестало!» И подпись: «Фира и дети».
Его дети мне и даром не нужны, ну а Фиру я, конечно же, нашел:
– Какой светильник, Фира, между нами, он же был таким идиотом?!
Фира согласилась:
– Не то слово!
– А сердце, Фира?! – я не унимался.
– Оно было каменным, это сердце, – ответила Фира и заплакала.
Я изумился:
– А зачем же вы отгрохали такое?!
И сквозь слезы Фира прошептала:
– Он – при жизни – сделал это сам…
В синагоге перед стариками и старухами выступает молодой знаток Торы Яков Габричевский. Остроумный… Вот он рассказывает о том, что, согласно Торе, первосвященники или из рода первосвященников не могут брать в жены нееврейку, разведенную или обесчещенную.
Вопрос из зала:
– А кто такая обесчещенная?
Габричевский:
– Показываю в последний раз…
Я зашел в каморку к служителю донецкой синагоги Михаилу Моисеевичу Брукману. Старик Брукман горько плакал:
– Умер! Такой молодой! Всего семьдесят пять!
Я испугался:
– Кто умер?!
– Аранович! Такой молодой! Ловил гуппиков, собирался в Израиль, пел в женском хоре сирот-ветеранов войны. И нет человека! Звонила жена, говорит, что не переживет, – и Брукман снова заплакал.
Каморка Брукмана – на втором этаже, у самой лестницы. Слышим, кто-то по лестнице поднимается, натужно, с остановками. Знакомые шаги. У Брукмана открывается дверь, и входит… Аранович:
– Здравствуй, Миша!
Брукман бледнеет и хватается за сердце:
– Изя, – говорит не своим голосом, – ты еще здесь?!
– А где мне, Миша, быть еще?!
– А только что звонила твоя жена и сообщила, что ты уже всё.
Аранович садится за стол и горько плачет, капает сердечное, понемногу приходит в себя и спрашивает служку Брукмана:
– Как ей удалось сюда дозвониться?
Брукман отвечает:
– Набрала – и дозвонилась, что ж такого?!
Аранович снова заливается слезами:
– Она, Миша, будет первой, кто дозвонился сюда с того света. Уже пять лет, как она умерла, Циля моя, радость моя, люба моя, рыба моя!.. – Аранович обильно сморкается.
Снова телефон, да что ж такое?! Миша с суеверным страхом поднимает трубку. Слышит голос и меняется в лице:
– Это она!
Аранович вырывает трубку и в большом волнении кричит:
– Циленька, это ты?!
В ответ слезы.
– Циля, Циля, отвечай!
Слезы. Потом:
– Я не Циля, а Ревекка Львовна. Мне нужен отпевальщик Цукерман.
– Цукерман больше не практикует, – отвечает Аранович, – он уже как год у нас в психдоме, еврейский патриот, на работе сгорел. А кто вы?
– Я Ревекка Львовна…
– Знаю, дальше.
– Я вдова Суриновича. Умер мой муж, – она рыдает.
Аранович хлопает по рычажкам и сразу в крик:
– Миша, ты оглох! Миша, умер Суринович!
Миша теряется совсем:
– Так Аранович или Суринович?!
– Миша, ты умный или, конечно же, дурак?! Так Аранович – это я!
Они поссорились и тут же разошлись.
Однажды в порыве нежности Боря воскликнул:
– Дорогая Циля! Я в жизни не знал женщины лучше, чем ты!
А Циля про себя подумала: «Несчастный!..»
В городе Донецке жили два брата Поташниковы, Зяма и Сема, а потом разъехались: один укатил в Америку, другой – в Израиль.