Шрифт:
В душе я скрежетал всеми шестеренками. И я еще раз с места:
– Брамс – пять букв!
– Да он же пьяный! – кто-то прошуршал.
А я был трезвый, как в тылу врага.
– Так, – не выдержала Рейва, – я, кажется, уже теряю терпение. У нас же такой юбилей, Вагнер, Брамс! Девочки, прошу! – и кому-то в зале помахала. – Вера, Валя!
«Девочки, прошу!» – но кто они такие, эти девочки?
И вот тут они и возникают, две бабки бойцовской породы, что-то вроде службы безопасности, Валя и Вера, которые чуть что, так очень быстро. Подлетают эти дюжие ко мне. Им бы по метле – и все в порядке. Естественно, им что Вагнер, что Брамс, лишь бы не было войны. Они хватают меня под руки, вот так, и приглашают прочь меня на выход.
Уединив меня в фойе, они покинули.
А знаете ли вы, какой зал в Донецке по акустике самый лучший? Никогда не догадаетесь. А я скажу, а я отвечу: по акустике лучше зала, чем фойе донецкой филармонии, в Донецке, между прочим, не найти. Притом что в зале ни черта не слышно. Но в фойе! Как звучал там Вагнер, как звучал! И это стало для меня открытием сезона. За всю историю в фойе я хлопал первым. И оттуда я подал впервые бис…
Когда пошел – на бис – «Полет валькирий», я от счастья чуть не умер, я уже готов был вместе с ними. Мне было так легко и хорошо, что казалось: можно и взлететь…
Уже в фойе: я быстро одеваюсь. От греха подальше.
Но грех, он, кто не знает, приставучий. Вера-Валя! Они идут прямой наводочкой ко мне:
– Пройдемте в музыкальную подсобку.
И неотступны так, что мне не смыться. Прихожу я под конвоем – вижу: она, в неверном свете, Рейва, музыковед Людмила всесоюзного. Я еще подумал: что еще?!
– Это вы срывали юбилей? И зачем вам это было надо?!
– Я не срывал, я правды домогался…
Она многострадально:
– Какой правды?
И сложив ладошки на худосочной груди дилетанта, я, чтоб хоть как-то ей напомнить:
– Брамс! Какой глубинный…
– Ну же, ну!
– Какой глубинный смысл в этих шести буквах! – я вздохнул.
– Спасибо за цитату. Ну и что? Все верно. Ну и что же?! Говорите.
Я:
– А то! Глубинный смысл в пяти!
Она уставясь соловьиным взглядом:
– А вы уверены?
Ну как вам это нравится?!
Я в конвульсиях:
– Считайте сами! Я не буду вам мешать! Бы-ры-а-мы-сы!
Но она считать не пожелала, а со стола вручает мне поношенную книгу:
– Над вами даже дедушка смеется!
Раскрывает – точно: какой-то дядька мне с портрета ухмыляется.
Я:
– А это кто?
– А кто? Читайте ниже.
Читаю ниже. Я не понял… «Iоганъ Брамсъ», да-да, Брамсъ. Раз, два, три… О боги, ровно шесть! Что за черт? Но нет, это не черт, а издание Циглера, 1907-й, Санкт-Петербург. А вот и та самая строка, еще подчеркнута: «Какой глубинный…» Разумеется, в шести.
– Я готовилась по ней, по этой книге. Я прониклась. Посчитайте сами: ровно шесть!
Я Рейве не ответил ничего. Хорошо, что я умней своих поступков.
Пришел домой, рассказываю маме, а она играла в детстве на рояле. И что я выясняю? О, и что же?! Что Штраусов не пять, а их четыре.
Но сказать об этом было уже некому…
Великий перелом
На улице молодые, он и она, очень нежно и красиво обнимались. Мимо шла старушка. Остановилась. Будто прикипела. Смотрела-смотрела, а потом не сдержалась и буквально влезла между ними:
– Перестаньте обниматься! Можно подумать, это кому-нибудь интересно!
Как с пеной у рта доказывал мне один патриот, «ничто не сравнится с красотой русской жабы…»
Когда наступает реакция, евреи растворяются вдали.
Как бы квартет, состоящий из осла, козла, мартышки и медведя, ни садился, как бы ни играл, – успех будет ошеломляющим!
Кудрявая головка. Локон кокетливо зажат краешком рта.
– Зачем? – спрашиваю, уже любя.
– А чтоб ветер не унес парика.
Будь ты проклята, человеческая искренность!..
Да, перелом у нас был. И тоже великий. Но все опять срослось не так: например, срослись бандиты и милиция…
Дай вам Бог, чтоб Бог вам все же дал!