Спектакль переместился прямо в зал. Такого вопля зал еще не слышал! Определенно, он сошел с ума. Когда Спартак с рабами погибал, да и та же, извините, Дездемона, – зал молчал.

В тот же миг и ни секундой позже, когда мышь нарушила «границу», одновременно настежь распахнулись три двери, ведущие в зал – центральная и пара боковых. И в партер, ко всеобщему восторгу неофитов, как по команде вломились с длинными шестами три тетки, театральные служительницы, в синих униформенных халатах. Как будто уже были наготове. И от мыши только этого и ждали. Чтоб ворваться. И за ней… Стали, как скаженные, охотиться.

Травиата продолжала умирать. Ее смерть уже не волновала никого. Публика кричала: браво, бис! Адресуясь, разумеется, не к ней.

Что творилось в зале? Несусветное! Спектакль приобретал оголенно нервное, на редкость современное звучание. Сюжет «Травиаты» перекраивался по-живому. Самые продвинутые в зале догадались: это смелый режиссерский ход. Новая трактовка старого либретто «Травиаты». Естественно, прониклись. И от восторга искренне визжали. Но, конечно, это был не авангард. Как таковая летучая мышь автором либретто в партитуре прописана не была. Как говорится, ее и рядом даже не летало. А Травиата умирала вхолостую.

Служительницы театра уже в который раз пытались мышь из зала попросить… Увы-увы! Мышь разбушевалась не на шутку и выдворяться не желала ни за что! Изнуренные работницы партера – метались в зале вдоль и поперек. Мышь свысока над ними измывалась: они туда – она сюда. Они сюда… О Травиате все давно забыли…

Малость очумев от свистопляски, честно сделав свою черную работу, мышь прилепилась где-то на хорах. И затаилась. Что совпало с завершением спектакля. Дали занавес.

В сутолоке устремляющихся к выходу веселых, оживленных, отдохнувших и, конечно же, сверх меры возбужденных – это зрители – я протиснулся к одной из трех служительниц. Горемычная, как каменная баба, но с шестом, как в скорбном карауле, она замерла у выхода из зала. Чтоб хоть как-то успокоить, обращаюсь:

– Да что ж это такое происходит?! Театр, как-никак, у вас – академический. И что же?! Верди – и, как здрасьте, эта мышь!

– Ой, – она выдохнула, – и не говорите! – я вижу: еле сдерживает слезы. – Ну вы представляете?! Эта гадина, эта мерзавка нам уже третий день срывает представления! Но самое ужасное, – она горестно вздохнула, – будет завтра!

Я говорю:

– А что же будет завтра?

– Завтра – у нас дают «Летучую мышь»!

Я же завсегдатай филармонии. Во-первых, филармония под боком. Завсегдатай я особенно зимой, когда в квартире топят еле-еле. А здесь я и согреюсь. Плюс от родителей чтоб деться хоть куда-то, ну несносные! И чтобы где-то мне спокойно подремать…

Короче, музыку я очень уважаю. Шуберт, Кальман, все, что на слуху! Часто я оркестру подпеваю (это если я уже не сплю)…

Раз пошел я в филармонию, на музыку. И в антракте вижу… Алексей! Не скажу, что друг, – приятель он. Я совершенно удивился: он – и музыка?

Остановлюсь на Леше поподробней: Леша не женат, давно пора! Потому что всякий неженатый человек, кому под сорок, он не то чтобы запущенный, отнюдь, но у него ни мотивации, ни стимула, а значит, все же он запущенный, увы. Это видно даже по лицу. Что человеку не хватает женской ласки. А без ласки будет он без галстука. И мятый. Потому что на себя махнул рукой. Потухший взгляд и всякое такое. И ни разу даже не причесанный.

Таков и Леша, мой приятель Авсюков.

Да, он был, увы, не исключением. Он галстука напрасно не носил. А уж как умел он не причесываться! Я однажды даже не сдержался и вручил ему на память репродукцию. Репродукция с картины «Чешут лен», где, прозрачно намекая… Не, не чешется!

А тут гляжу – причесан Алексей! Едва ли не впервые. Чудеса! Но чудеса на этом не кончаются: никакой он не запущенный. При галстуке!

А потому что… Самое такое интересное: он всегда ж один. А тут я вижу: Леша не один. И мало не один. С ним рядом дама. На высоком каблуке. Давно пора!

Он весь приподнят, воодушевлен, они гуляют…

А в филармоническом фойе у нас на стенке композиторы висят, тремя портретами. Легко перепроверить: ровно три. Как будто больше трех не собираться.

И никто не знает, кто есть кто: этикетки все давно отпали.

Но я-то помню, я-то завсегдатай. Значит так, цитирую дословно: Римский-Корсаков, Алябьев («Соловей») и Мендельсон.

Почему такие разношерстные? Вот-вот! И я не представляю, что их связывает. Разве только музыка. И то.

А может, что имели – то повесили…

Публика гуляет под повешенными. Ей до них нет дела никакого.

И только Леша и его подруга, взявшись за руки, он в галстуке, она на каблуке, они культурно коротают свой досуг. Закинув головы, блуждают вдоль портретов. И, пытливо вглядываясь в них, вычисляют, кто из них троих – напомню: Римский-Корсаков, Алябьев, Мендельсон – кто из них Чайковский, по лицу.