— А я никогда и не утверждала, что нас загнали в Арктику. Я сказала: обогнали «смартика». «Смарт» — это маленький «мерседес», — растолковывала ей Берил, теряя терпение. — Господи, мы еще обогнали исландский грузовик, что ж, нам теперь считать, что нас загнали к черту на рога — в Исландию?

— Но я же тебе говорила… — стояла на своем глуховатая Дорис, когда Олбан с облегчением передавал старушек тете Лорен.

— Спасибо, Ол, — сказал Филдинг, когда вещи были вынесены из машины и поставлены в главном холле. Передав Олбану ключи от машины, он стал обнимать и целовать тетю Лорен.

Филдинг, видимо, таким способом поручил Олбану припарковать «мерс», что тот и сделал, качая головой; в своем воображении он вовсе не парковал машину, а двигался в ней на север в поисках любых следов универсала «форестер» или одинокой женской фигуры на горном склоне.

Когда он вышел из машины Филдинга, поставив ее позади хозяйственных построек за северным крылом здания, зонт все-таки вывернуло наизнанку и вырвало у него из рук. Он погнался за ним, но потом оставил эту затею, потому что черный купол — уже явно сломанный, с двумя выгнутыми спицами — был подхвачен мощным порывом ветра, взмыл вверх над старым угольным сараем и полетел дальше по направлению к роще у оконечности озера Лох-Гарв. Олбан плюнул и тяжело зашагал под дождем назад к дому. Все боковые двери, через которые он пытался войти, оказались заперты, и ему, промокшему до нитки, пришлось тащиться вокруг дома к парадному входу.

Не успел он вернуться на свой пост, как прибыли два многоместных такси, из которых высадилась группа высоких, дорого одетых, ухоженных мужчин. Он понял, что это руководство «Спрейнта». На крыльце их встречали с зонтами тетя Лорен, тетя Кэтлин и ее муж Ланс плюс Гудрун, помощница юрисконсульта.

Когда Олбан, совершенно мокрый, с опущенной головой, неловко пробирался в свою комнату на двоих, чтобы переодеться, он не избежал любопытных взглядов.

Ужин был сервирован с полным меню, но в неофициальной обстановке; на два последующих вечера повару Алексу предстояло заручиться помощью кулинаров и официантов гостиницы «Слой», а сегодня он управился с парой помощников. Гости сами выбирали себе места за десятком столов, расставленных по всей длине обеденного зала.

В зале стоял шум, поскольку члены семьи, по-настоящему не общавшиеся друг с другом вот уже несколько лет, обменивались новостями и сплетнями. Олбан сидел с Лией и Энди, Кори и ее семьей. Он узнал, как дела у Кори — она работала теперь в компьютерной фирме «Эппл» и взахлеб превозносила последние разработки, но не имела права раскрывать их содержание, — а потом втянул в разговор ее мужа Дейва, химика-технолога; этот неплохой, в сущности, парень был, к сожалению, отягощен неисчерпаемым запасом историй о лакокрасочных материалах, колерах и растворителях.

— Не сказал ли я тебе, часом, что-нибудь неприятное, а? На прошлой неделе, когда мы говорили об Ирэн, — уточнил Энди, потянувшись к Олбану своим бокалом. — Знаешь, когда я выпью, мне лучше помалкивать. Потом мучаюсь, что сказал не то. Это мой бич.

— Нет, что ты, — ответил Олбан. — К тому же я сам затронул эту тему. Думаю, без бутылки нам было бы не разобраться.

— Боже упаси беседовать о сокровенном на трезвую голову, — печально сказал Энди и вздохнул. — А я все равно беспокоюсь, не обидел ли хорошего человека.

— Папа, не стоит забивать себе голову такими вещами.

— Ну не знаю, — пробормотал Энди с сомнением.

— Помнишь, как я вернулся из своей кругосветки? Примерно за неделю до того, как начались занятия в универе. Мы с тобой сидели в саду. Маялись от жары. Пили коктейль «Пиммз», и я упомянул встречу с Блейком в Гонконге и его слова: «Метить надо высоко. Будь эгоистом».

— Что-то припоминаю, — сказал Энди, кивнув.

— У нас с тобой зашел разговор о том, что некоторые люди эгоистичны, некоторые нет, одни придерживаются правых убеждений, другие — левых. Ты сказал, что это зависит от воображения. У консерваторов его обычно немного, поэтому им трудно представить, каково приходится людям, не похожим на них. Они могут сопереживать лишь себе подобным: людям того же пола, того же возраста, того же класса, того же гольф-клуба или нации, расы и так далее. Либералы более сочувственно относятся к другим, как бы сильно те от них ни отличались. Все дело в воображении: сочувствие и воображение — это почти одно и то же, поэтому художники, люди творческих профессий почти всегда склонны к либерализму и тяготеют к левому крылу. Люди расчетливые — деловые люди — не обладают такого рода воображением: у них все направлено на поиск коммерческих возможностей, выявление ниш на рынке, отыскание слабых сторон у конкурентов. Таковы Блейк и Уин, а также многие другие наши родственники. Такова их природа.

— Неужели я действительно столько наговорил? — хмурясь, спросил Энди.

— Более того — мне это пошло на пользу, помогло уяснить массу тонкостей, над которыми я давно ломал голову; но потом ты чуть ли не полчаса извинялся и уверял меня, что не хотел критиковать семью. Я чуть не забыл, о чем у нас шла речь.

— Ну извини, — пожав плечами, усмехнулся Энди. — Извини за извинения.

Олбан улыбнулся и покачал головой.

— Ладно, — сказал Энди. — Возвращаясь к Берил: ты узнал что-нибудь еще?

Он отпил из своего стакана.

— Нет, — сказал Олбан, — не узнал. — Он посмотрел в сторону стола, за которым сидела Уин с тетей Кэтлин, дядей Кеннардом, двумя руководителями «Спрейнта» и их помощниками. — Думаю, можно спросить у бабушки.

Энди кашлянул:

— Извини. Да, наверное, можно.

— Она ведь была тогда в Лондоне. Видимо, ей что-то известно.

— Да, тебе действительно стоит ее расспросить. Только в эти выходные у нее мысли другим заняты. Как и у всех.

— Ничего, я уже с ней разговаривал. Не на эту тему, правда.