Что было особенно странным, ведь она была всего лишь девушкой из сна. Я даже не знал, как она выглядит. Я столько раз видел этот сон, но я никогда не видел ее лица, или, по крайней мере, не мог его вспомнить. Я знал только, что каждый раз внутри меня появляется дыра, когда я ее теряю. Она выскальзывает из моих пальцев, и мой желудок словно исчезает, то же ощущение, как на американских горках, когда вагончик резко срывается вниз.

Бабочки в твоем животе. Какая паршивая метафора. Скорее уж тогда шершни.

Может меня уже стало отпускать, а может мне просто надо сходить в душ. Мои наушники все еще были у меня на шее, и когда я взглянул на свой айпод, я увидел песню, которая была мне незнакома.

Шестнадцать месяцев.

Что еще за…? Я включил ее. Мелодия была навязчивой. Я не мог распознать голос, но мне казалось, что я уже слышал его.

Шестнадцать лун, шестнадцать лет,

Шестнадцать страхов потаенных,

Шестнадцать снов в моих слезах

И вечно падать в ров бездонный.

Голос звучал угрюмо, пугающе, почти что гипнотически.

— Итан Лоусон Уэйт! — я услышал голос Аммы через музыку.

Я выключил ее и сел в кровати, отбросив покрывало. Было такое ощущение, что на моих простынях полно песка, но у меня была версия получше.

Это была грязь. И пальцы на руках были сплошь покрыты коркой черной грязи, точно так же, как это было в прошлый раз, когда мне приснился этот сон. Я скомкал простыню и сунул ее в корзину для белья, спрятав под пропитанным потом спортивным свитером. Я отправился в душ, и, отмывая руки, старался забыть обо всем, пока последние черные пятна моего сна не отмылись водой. Если я не буду думать об этом, то этого и не было. В последние несколько месяцев это был мой подход к решению большинства проблем.

Ко всему, кроме нее. Я ничего не мог с собой поделать. Я постоянно думал о ней. Я постоянно возвращался к этому сну, хотя не мог его объяснить. Таков был мой секрет, и этим все сказано. Мне было шестнадцать лет, я был влюблен в несуществующую девушку, и я медленно сходил с ума. Сколько бы я не оттирал ту грязь, мое сердце болело. И через запах мыла и шампуня, я все равно чувствовал его. Лишь намек, но я знал, что он здесь. Аромат лимонов и розмарина.

Я спускался вниз по ступеням к неизменной реальности. На стол передо мной Амма водрузила ту же самую старую, голубую с белым, китайскую тарелку — Драконью, как называла ее моя мама, — наполненную жареными яйцами, беконом, промасленным тостом и овсянкой. Амма была нашей домработницей, хотя она больше походила на мою бабушку, разве что была умнее и раздражительнее моей настоящей бабушки. Амма практически вырастила меня, и до сих пор считала своей главной задачей нарастить мне еще один фут, хотя я и так уже был шести с лишним футов ростом. Этим утром я был удивительно голоден, будто не ел неделю. Я отправил в рот яйцо и две пластинки бекона и сразу же почувствовал себя лучше. Я улыбнулся Амме с набитым ртом.

— Не задерживай меня, Амма. Это же первый день в школе.

Она со стуком поставила на стол гигантский стакан апельсинового сока и рядом с ним еще больше, с молоком. С натуральным молоком, единственным, которое мы здесь пили.

— А шоколадного молока не найдется?

Я пил шоколадное молоко так, как некоторые люди пьют колу или кофе. Даже по утрам я всегда искал свою дозу.

— П.Р.И.В.Ы.К.А.Й., - Амма обожала произносить слова по буквам, и чем длиннее, тем лучше. Когда она произносила слова буква за буквой, появлялось ощущение, что она каждый раз лупит тебя по голове. — Что значит — обойдешься. И не думай, что тебе удастся выйти из-за стола, не выпив этот стакан молока.

— Да, мэм.

— Я вижу, ты уже оделся.

Это было не так. На мне, как и в большинство дней, были надеты джинсы и выцветшая футболка. На каждой из футболок была своя надпись, на сегодняшней была: «Харли Дэвидсон». В последние три года все они были черными и одной и той же марки.

— Я думала, ты собирался подстричься, — сказала она вроде бы сердито, но на самом деле эта была старая добрая забота обо мне.

— Когда я такое говорил?

— Глаз не видно, а глаза — это зеркала души, знаешь об этом?

— А может быть я вовсе не хочу, чтобы кто-то мог заглядывать в мою.

Амма наказала меня еще одной порцией бекона. Она была едва ли пяти футов ростом и, наверное, старше Драконьей тарелки, хотя и настаивала на каждом своем дне рожденья, что ей исполнилось пятьдесят три. Но Амма была кем угодно, только не благообразной пожилой леди, она была абсолютным авторитетом в нашем доме.

— И даже не думай, что ты выйдешь на улицу с мокрыми волосами. Не нравится мне этот шторм. Будто, что-то зловещее вырвалось на волю вместе с ветром, и ничто его сегодня не остановит. Он себе на уме.

Я закатил глаза. У Аммы было свое представление о некоторых вещах. Когда на нее накатывало подобное настроение, мама обычно называла его «темный настрой»; религия и суеверия так тесно переплетались, как это могло быть только на Юге. Когда Амма пребывала в темном настрое, лучше было не попадаться ей на пути. Так же, как было лучше не трогать ее амулеты на подоконниках и не вытаскивать ее кукол из ящиков комода, где она их прятала. Я зачерпнул еще одну полную вилку яиц и наконец-то справился с этим завтраком чемпионов — яйца, ледяной джем, бекон и в довершение ко всему поджаренный сэндвич. Засунув вилку в рот, я по привычке глянул в коридор. Дверь кабинета моего отца уже была закрыта. Мой отец писал по ночам, а днем спал на диване в кабинете. Так продолжалось с тех пор, как умерла мама в прошлом апреле. Он вполне мог быть вампиром, именно это сказала моя тетя Каролина, когда пожила у нас здесь этой весной. Вероятней всего я его не увижу до завтра. Если эта дверь оказывалась закрытой, открыть ее было невозможно.