— Ничего подобного! — вскипела Джилья. — Нужно мне твое барахло! Я, конечно, кое-что трогала, но все это, — она поддела носком кучку одежды под лавкой, — так и валялось где попало.

— А ничего бы от тебя не отвалилось, коли прибралась бы немножко! — задиристо вмешался Прокопий. Он вполне ободрился, поняв, что гнев брата направлен вовсе не на него. — Чай, баба! Да другая за те два часа, что ты тут сиднем сидишь, уже такую чистоту бы навела, что любо-дорого поглядеть!

Он умолк, увидев, каким победительным огнем сверкнули вдруг кошачьи глазищи Джильи. Что ж он такого сказал… чему она так обрадовалась? И почему так побелел Григорий? Почему шатнулся? Да он же сейчас упадет! Прокопий бросился к брату, обхватил что было силы, и тот тяжело налег на его плечо.

— Ты что? — залепетал Прокопий, едва владея дрожащими губами. — Тебя ранили, что ли, когда бежал? Что же ты не сказал?! Да я сейчас… вот, перевязать!

Он потянулся к какой-то рубахе, повисшей на лавке, но Григорий отстранил его, выпрямился, заглянул в лицо — и Прокопий просто ошалел от страха: светлые глаза брата — как два огненных угля! Вот он перевел взгляд на Джилью — и та прямо-таки заюлила, словно ее прожгло до самого нутра.

— Два… часа? — с расстановкой повторил Григорий. — А кто же остался там?

Пока Прокопий недоумевал над вопросом, Джилья справилась с собой, а если даже и нет, то приняла такой равнодушный вид, Словно ей и море по колено.

— Где? — небрежно подняла брови, но Григорий только шагнул к ней — и она невольно отпрянула.

— Где?! Знаешь где! Ты говорила, что сама придешь за мной! Кого ты подослала? Кого я оглушил и бросил в камере?

— Оглушил и бросил?! — взвизгнула Джилья. — Так вот что меня ожидало? Вот какую участь ты мне приуготовил — и это в благодарность за все мои старания! Да если бы я только могла подумать!.. — патетически выкрикнула она.

А чего тут думать? — перебил Григорий. — И думать нечего. Я же тебе ясно сказал: шею, мол, сверну, если только еще раз полезешь ко мне со своими приставаниями.

— А что, она полезла-таки с приставаниями? — хихикнула Джилья. — И за это ты ее — бац! — по затылку! Да… Не повезло бедняжке. Впрочем, она не посмеет сказать, будто я ее не предупреждала. Я так и говорила: мол, ты обрушишь на нее свою благодарность. Вижу, обрушил?

— Обрушил, — тяжело вздохнул Григорий, оглядывая кулак. — Но ничего, скоро очнется.

— Вот же незадача! — вздохнула в лад ему Джилья. — Право, как ни соберусь я вмешаться в дела Троянды, все неладно получается!

Если Прокопия при звуке этого имени словно приколотили к полу, то что же говорить о Григории? Содрогнувшись, словно через него прошла молния, он уставился на Джилью, пробормотав:

— Троянда? Так, значит, я Троянду?.. О господи… да ведь я убить ее мог!

— Как говорится, бьют, кого любят! Ну разумеется, в пылкости твоих чувств ко мне она теперь убедилась, — не без яда произнесла Джилья. — Ах, бедняжка. Так рвалась тебя спасти — и вот награда!

— Ну, что сделано — то сделано, не воротишь! — зачастил Прокопий, которого не на шутку обеспокоили тучи, скопившиеся на челе брата. — Ты же не нарочно, Гриня, правда?

— Разумеется, нечаянно! — ввернула зеленоглазая змея, но Прокопий постарался не расслышать коварного намека.

— Теперь уже не поправишь! — утешал он. — И что за беда: ну, полежит молодка без памяти, очухается, станет на помощь звать, все и уладится. А что побил — так ведь тело забывчиво, дело заплывчиво! Главное, что ты на воле. Скоро и ее освободят. Может, уже освободили даже.

Григорий угрюмо кивнул.

Прокопий только дух перевел: брат вроде бы начал успокаиваться, — как вдруг тот снова забился, словно в лихорадке:

— Да ведь сняли пост оттуда! Часовой стращал, мол, Аретино велел оставить узника в одиночестве и не давать ни хлеба, ни воды! Ушел он, ушел из подземелья, и Троянда хоть искричится вся, никто ее не услышит! А вдруг я ранил ее, болван безмозглый? Вдруг она истекает кровью?!

Он несколько раз стукнул кулаком по лбу, и Прокопий невольно замер от изумления: звук был совершенно деревянный.

«Ишь ты! — чуть не вскрикнул Прокопий. — И впрямь: голова у Гриньки — точь-в-точь пустой бочонок. А вот ежели, скажем, меня послушать… у меня-то голова, слава богу, не безмозглая… зазвенит или загудит?» Тут же он отвлекся от сторонних и совершенно не важных мыслей и вновь принялся утешать брата:

— Да ничего ей не сделается, Гриня! Подумаешь, покричит, поплачет часок-другой. Рано или поздно Аретино спохватится, куда она пропала, станет искать, расспрашивать всех подряд, дойдет черед до того часового, он все обскажет — Аретино и скумекает, куда его любушка подевалася.