Дурдом.

— Вот лифт, — Оксана показала рукой, и они вошли вместе с другими посетителями. Хотя на дверях и висели всякие таблички с временем приема, уже никто этих сроков не соблюдал.

Следом за ними вдруг втиснулись еще три женщины, и Марек с Оксаной оказались прижаты друг к дружке. Он больше всего беспокоился о пакете с гостинцами, но вдруг ему показалось, что Оксана даже рада этой давке — поводу ненавязчиво побыть в объятиях.

Надо же, облава! Засада!

Вышли из лифта на нужном этаже. Оксана вслух считала цифры на дверях. Им нужна была девятнадцатая палата. В руке у Оксаны уже была банкнота — как раз такая, какая удовлетворила бы блюдущую правила нянечку или там санитарку.

— Ну вот, — Оксана показала на нужную дверь.

Марек собрался с духом.

Ему предстояло увидеть старика — возможно, умирающего. Старика, который до последнего держал фасон — ходил по конторе с достоинством, вовремя покидал тех, кому боялся надоесть, независимо пил кофе и ел горький шоколад… А дома — дома быть он не мог. Он не переносил одиночества.

И сейчас, возможно, он в полном сознании и воспринимает одиночество как начало смерти.

Но почему? Что удержало его в этом городе? Что прицепило к дюжине кварталов и десяти дюжинам знакомых лиц? Как вышло, что он, имея возможность уехать и доживать век в тепле и сытости, под достойным присмотром, остался? Ради чего?

Ради того, чтобы три-четыре раза в месяц толковать с Мареком про поиски Атлантиды и загадку сто восьмого псалма, про кельтские менгиры и озерных арабов, про библиотеку Ивана Грозного и двойников Саддама Хусейна?

Стригольникова хорошо решила, подумал Марек, если бы она так не решила — потом было бы стыдно вспомнить про Зильбермана, уже потом, после всего… Надо же — семью выпроводил, сам остался и создавал полную иллюзию присутствия заботливой, в меру сварливой старой жены…

Девятнадцатая дверь открылась, вышла маленькая тетенька в белом, неся перед собой больничную утку с содержимым.

Марек около секунды стоял, борясь с собой, потом опустил пакет на пол и чуть ли не прыжками понесся прочь. Чудом выскочил на служебную лестницу, ссыпался с нее на три этажа сразу, уперся в закрытую дверь, сделал глубокий вдох…

Розы, розы, розы, и непременно в больших и толстых каплях росы… с навязчивым розовым ароматом, настоящие, неподдельные розы, охапки роз, тугих, как детские кулачки… и роса, роса…

Вернуться он уже не мог.

Потыкавшись в двери, побродив по коридорам, Марек вышел в парк, окружавший больничный комплекс. И даже не совсем парк — просто в сотне метров от новенького корпуса начинался лес, и нейтральную полосу уже начали обихаживать — дорожки проложили, пару скамеек поставили. Наверное, дорожки будут продолжены и потеряются там, среди стволов, подумал Марек, и это правильно, прогулки по лесу полезны для здоровья… вот как сейчас…

Он редко выбирался на природу и погнал себя по недоделанной дорожке чуть ли не в порядке наказания за бегство… какое бегство?.. не было никакого бегства… И нет за деревьями никаких больничных корпусов. Просто лесу тут немного, полоса в полкилометра, не больше, и сквозь него можно выйти на шоссе, по которому ходят автобусы.

Уехать бы в какую-нибудь другую сторону!

Но нет, он уехал как раз в направлении городского центра, вылез и пошел, и пошел, и пришел в тот магазин, где они с Зильберманом хотели выбрать самую подходящую трубку и хороший табак к ней.

Марек слонялся вдоль высоких витрин и таращился на товар. Трубки стояли в четыре этажа на прозрачных и на черных подставочках, демонстрируя свои соблазнительные округлости, полированные, лакированные или нарочито шероховатые. Там же почему-то были и плоские коньячные фляжки, карманные, на сто и на двести грамм.

Он уже знал — вот это не настоящая фирменная пенковая трубка с резной рожей, ее выдает цена, фирменная дешевле семидесяти у.е. не бывает. Ее нужно поскрести ногтем. Фальшивая, прессованная пенка дает характерную стружечку.

А это — трубка типа «бильярд», с прямым чубуком, а это — «принц», чуточку сплющенная, а это… Яков Анатольевич, это — что?

Зильберман не ответил.

Наверное, он сейчас сидел у окна и мастерил кожаный кисет. Он давно собирался сделать настоящий кисет для табака, в который для нужной влажности он будет класть половинку маленького яблока. А смесь табаков нужного качества он потом составит сам, такая смесь называется «микстура»…

Марек помнил все, что старик рассказывал и про трубки, и про табаки, и даже про кальяны, и про трамбовки-топталки с крошечными лопаточками для выгребания золы, вот витрина с этими трамбовками, и про то, что для правильного обкуривания трубку изнутри полезно смазывать медом…

Марек перебирал в памяти подробности, как будто выстраивая красивый и увлекательный рекламный текст. И чем больше получалось — тем яснее он понимал, что трубку себе не купит уже никогда. Никакую. Нельзя…

Зильберман протянул сквозь кожу большую иглу и кивнул.

Я все помню, сказал тогда Марек Зильберману, и про трубки, и про йети в карстовых пещерах, и про Светония с Плутархом, и про пирамиды ацтеков, и про десятый круг Ада, и про созвездие Змееносца, и про человека, которого прозвали бен-Пандира, сын Пантеры, и про склепы критского Лабиринта. Ты успел дать — я успел принять.