Кнут, расчесав мясо, с пристуком хлестал по костлявой спине, запавшие бока ходили, как у загнанной лошади. Стоны мужика помалу затихли.

– За что он его?

– За рыбу... Помалкивай, тетка!

– Забьет.

– Кровопивцы!

На голос заплакала баба

толпа загудела и придвинулась.

– Стой! – рявкнул угрожающий голос подвыпившего гусака бурлацкого Мамыки. Своим богатырским ростом он возвышался над всеми, кудри лежали на его непокрытой голове в три ряда, бобровая борода была полна репьев и соломы. – Стой, душегубец!

Народ качнулся, зашумел:

– Насмерть забьет.

– Всю шкуру слупил.

– Ахти нам, православные!

– Всех переведут...

Голова стрелецкий зыкнул на бурлака:

– Эй, борода, не баламуть народ!

– Я такой...

– Вижу, какой... Али сам захотел на кобылу лечь?

Мамыка промычал что-то невнятно и, оттолкнув стрелецкого голову, полез на помост.

Палач шагнул ему навстречу, кнутом играя.

– Куда прешь, неумытое рыло?

– Не костери, ты меня не кормил.

– Сойди прочь!

– Силой не хвалюсь, а тебя не боюсь.

– Цыц! – палач замахнулся.

– Ударь, попытай.

– Держись! Кнут хлеснул

еще хлеснул

и еще...

Мамыка стоял недвижно. Посеченная в ленты посконная рубаха сползла с его крутых плеч, хмельная улыбка блуждала на растерянном лице. Но вот он сердито засопел, маленькие соминые глазки его блеснули, и, вдруг повернувшись к палачу, глухо выговорил:

– Будя!

– Не пьешь! – распалившийся палач в ярости хлестал бурлака и по рылу, и по глазам, и по чему попало...

Мамыка шагнул, поймал своего мучителя за руку и, выломив ему руку в локте, крикнул:

– Бей приказных!

Покатились голоса: [43/44]

– Бей!

– Бей, чтоб не жили!

– На саблю да на пистолю – дубинки Христовы!

Мамыка, ухватив палача за ноги, бил его с размаху головой о столб.

– Дай ему!

– Ломи, ребята!

Под напором многих плеч помост затрещал и повалился.

Толпа взвыла и понесла.

Смяла толпа стрельцов и устремилась громить торжище.