Шрифт:
– Ы-ы-ы, не любы мне речи твои, племянничек. Отцы и деды наши зазорным почитали якшаться с разбойниками и нам заказали.
– Они и разбойники, а своеземцы и крещены. А вогулы с зырянами – и разбойники и нехристи. Ты как мыслишь, братушка?
– По мне – отдариться!..
– Телятина! «Отдариться»!.. Не позовем, так сами придут, лопухом от них не загородишься.
– Вестимо.
– А коли так...
– Погоди, – перебил его брат. – А как взглянет на наше своевольство царь-батюшка? [59/60]
– Будем в надежде, что сие до Москвы не дойдет, как многое не доходило и ранее.
Максим собрал в кулак черную, в кольцах, бороду и сморщился.
– А ежели дойдет?
– Невелика беда, – сказал Никита. – Гоже ему сидеть в кремлевских хоромишках за нашими спинами. Мы со своей мошной туда, мы – сюда, мы – на все стороны, а он... – Никита махнул рукой и досказал: – Не одни мы и на умишке у него, пока еще дознается...
– Уймись, злоязычная безотцовщина! – рассердился дядя Семен и схватил со стола медный витой подсвечник. – Не изрыгай хулу на помазанника божия. Не его ли щедротами живет все купецкое сословие? Не его ль милостями и ты, смерд, жив?.. Ы-ы-ы, сила нечистая, сгинь с глаз моих, а не то – за ноги да об угол!
Максим встал меж ними.
– Не гневайся, батюшка, Семен Яковлевич, Никита брякнул не со зла, а по дурости. Оно и страшно, а не миновать нам казаков на подмогу звать.
Никита упятился к порогу, сорвал с деревянного гвоздя тулуп и, с шапкою в руках выбежав на двор, крикнул своему человеку:
– Запрягай!
Кони дружно взяли с места и понесли.
Весь обратный путь Никита разметывал умом и так и этак.
Призывать казаков было страшно, а житье без сильной охраны было тоже не уедно: редкий год проходил, чтоб какой-нибудь зауральский князек не учинял набега на освоенные Строгановыми места.
Торговать с инородцами было и выгодно, но дороги кишели лихими людьми.
Не входило в его расчеты ссориться накрепко и с братом Максимом, – дядя в счет не шел: съедаемый недугом, он быстро близился к могиле.
Надумал Никита поговорить о том деле со своим первым советчиком, Петрой Петровичем.
Старший прикащик Петрой Петрович Жарков был беглым монахом и служил еще отцу Никиты, Григорию Аникиевичу. Грамотей и пройдоха, вел он книги памятные и уговорные, сметные и ужимные, хлебные и соляные; языки и наречья туземных народцев разумел; знал, сколько в острожках деревень, починков, дворов крестьянских и бобыльских, сколько во дворах детей, братей, племянников, внучат, зятей, приемышей – всех по именам и по прозвищам, да сколько пашни распахано, да перелогу, да лесу, да рыбных ловель и звериных гонов, да с кого сколько и когда оброку брать. [60/61]
Вызванный с дальних промыслов, куда он ездил раздавать людям урочный корм, Петрой Петрович явился наскоре.
Хозяин сидел в горнице и попивал вишневую наливку. Вбежал Петрой Петрович и отвесил истовый поклон.
– Вызывал, Никита Григорьевич?
– Ты, братец, того, надень шапчонку-то, а то поди вшей там набрался и мне тут напустишь... Да потуже, потуже нахлобучь, чтоб не расползались... Ну, рассказывай.
– Слава богу все живы-здоровы, – скороговоркой начал было Петрой Петрович.
– Не тараторь, – остановил его Никита. – Говори ровнее, а то у меня после твоих речей три дня в голове копоть стоит.
Петрой Петрович осклабился, раздернул пуговицы домотканого, подбитого беличьими черевами кафтана, откинул полу и, вывернув карман, высыпал на стол горсть дикого серебра.