Я остался совсем один, совсем один. Я кричал: «Помогите мне, помогите! Я боюсь сделать какую-нибудь глупость, помогите мне, пожалуйста!».

Некоторые ребята пришли ко мне в номер, но им нечего было мне сказать. Я хотел лишь плакать, потому что знал, что на следующий день я буду должен держать себя в руках и там уже не заплачу. Я пообещал это Клаудии и должен был сдержать свое обещание.

Наконец настало утро, а я даже не сомкнул глаз. Маркос пробыл со мной всю ночь, и Фернандо – тоже.

Когда пришло время, вся команда отправилась на стадион. Я – нет, я остался. Там был журналист Адриан Паэнса и камеры 13-го канала. Мы пошли к номеру Маркоса, я сел на кровать, которая стояла ближе к окну, пока Адриан и оператор подготавливали аппаратуру. Я попросил Маркоса, Фернандо и Сальваторе сесть позади меня, если они, конечно, были не против. Я вздохнул, немного прокашлялся и сказал, что я готов. И тогда я сказал то, что сейчас я могу уместить в одну фразу; сегодня, я настаиваю, мне отрубили ноги.

Я не хотел поливать дерьмом кого-либо, но думал, что эти типы заслуживают, по крайней мере, хотя бы этого… Если бы они меня слышали там, то могли бы понять. Кроме того, я не хотел, чтобы люди знали только их мнение, мнение этих сукиных детей. Я сел на край кровати и решил высказать в камеру все, что я думал. Перед этим я побеседовал по телефону с Клаудией и пообещал ей, что не стану плакать, что я не дам им повода для радости, как это было в 1990 году. Но мне стоило огромного труда держать себя в руках…

Начал я с того, что рассказывал по дороге Маркосу: как я хотел бежать, тренироваться, летать по полю, и не знал, что мне делать! Я подготовился к этому мундиалю как никогда хорошо, как никогда! Мне дали это понять как раз в тот момент, когда я начал возрождаться. И я сказал следующее: «В тот день, когда стало известно, что я употреблял наркотики, я пошел к судье и спросил ее, какой будет расплата. Я заплатил за все; в течение двух лет раз-два в три месяца, или когда мне звонила судья, я проходил риноскопию или сдавал анализ мочи. Но я не понимаю того, что происходит сейчас. Не понимаю, потому что у них нет никаких аргументов. Я верил в то, что правосудие будет справедливым, но в случае со мной они ошиблись».

Я клялся и рассчитывал, что все поймут: я не принимал допинг для того, чтобы играть лучше, бежать быстрее… Я клялся моими дочерьми и клянусь ими! Если я тренировался так, как тренировался, какой смысл мне был делать это?! Я мечтал, чтобы это поняли болельщики, чтобы для них было ясно – я бежал не из-за допинга, а из-за любви к сборной. Я помню, что когда сказал это, то не смог сдержать слез. Я обещал Клаудии, что не буду плакать, но уже больше не мог…

В этот момент я чувствовал, что больше уже не хочу никаких реваншей в футболе: да, мне отрубили ноги, но в то же время у меня опустились руки, и была разбита душа. Я был убежден в том, что уже заплатил за все тем пенальти в Италии, тем поражением. Но казалось, что в ФИФА жаждали еще моей крови, что моей боли им было недостаточно… Они хотели большего!

Я знаю, что потом, до того как мои партнеры исполнили гимн перед матчем с Болгарией, было показано мое обращение. Но я его не видел, и у меня никогда не возникало желание его посмотреть; думаю, что я не смог бы вынести все это… В тот раз я слишком много пережил, и не знаю, как мне это удалось…

Из номера Маркоса мы отправились в другой, смотреть игру. Я пригласил небольшую группу своих друзей-журналистов, которые вместо того, чтобы поехать на стадион, остались посмотреть, что буду делать я. Там также были Фернандо и Сальваторе. Маркос где-то бродил, все еще думая над тем, что можно сделать. Но что можно было сделать, что можно было сделать!

Я сел на пол, прислонившись к кровати спиной. Телевизор был от меня на расстоянии менее полуметра. Начался матч, я не издал ни звука и даже не пошевелился. Это был не я, а кто-то другой, смотревший эту игру; там была моя сборная, там должен был быть я сам. Там был флаг, который подарили мне мои дочери, и я вручил его Кани, сделал это от всей души.

О том матче с Болгарией в памяти у меня осталась одна фраза Редондо. Когда я пересказал ее Дальмите – Джаннина меня слишком много спрашивала – мы заплакали вдвоем. Фернандо произнес ее со слезами на глазах: «Я искал тебя, я искал тебя на поле и не мог найти… Весь матч я искал тебя». Что произошло? Мы уже стали командой, которая играла по памяти. По памяти: дай мяч Диего, а он передаст его тебе, Бальбо, Бати, Редондо, «Чоло»; все мы чувствовали игру одинаково. Вот такой была та команда.

Я вытерпел 25 минут, не больше. Я попросил у всех прощения и ушел в свой номер. Там я и оставался до тех пор, один, пока не вернулись Маркос и остальные ребята. Единственное, чего я тогда хотел – убраться из этого места, и на пять часов утра у меня был билет на самолет в Бостон, где я должен был встретиться с Клаудией и девочками. Они все еще ничего не понимали. Я позвонил Клаудии и спросил ее, как у них дела. Она ответила, что ее уже спрашивали о случившемся, и она сказала, будто бы мне дали лекарство, и я не смог играть. В горле у меня застрял комок, и я повесил трубку. Я хотел вскрыть себе вены, вены… Я чувствовал себя таким одиноким, как никогда в жизни.