Шрифт:
Но зачем? Зачем? Зачем ей это нужно?!
Елизавета невидяще скользнула по сафьяновым, с позолотою, корешкам многочисленных книг, стройно выстроившихся в тяжелых, темного дерева, шкафах, словно искала у них помощи.
Да как смела Лисонька явиться сюда с этими расспросами? Пусть даже до нее дошли слухи о Вольном, о том, что к графине Строиловой хаживал в Нижнем любовник, – кому до сего есть дело?! Да и разве может хоть кто-то, прежде всего благонравная, девственная невеста князя Румянцева, понять, как умеет изнурить женщину злая, темная сила одиночества, как искушает бес похоти, как яд похоти медленно травит и убивает голодную плоть... и как все сильнее алчет похоть по мере того, как ее питают? Тут даже праведник согрешит – да еще и благословит грехи свои! Ничего не зная о сестре, не понимая ее натуры, Лисонька смотрит на нее с осуждением (было ли, нет ли такое на самом деле, Елизавета, ослепленная вспышкою внезапной ярости, уже не могла бы сказать наверное, но ей чудилось, что это так) – а почему? За что?
Конечно, сама Елизавета про себя знала: в отличие от осанки и походки, моральная выправка ее была чрезвычайно слаба, однако, ища себе оправдания, она всегда предпочитала думать, что с той Елизаветой, которая вполне достойна любви и уважения, уживается еще и другое существо: злобное, насмешливое, и уж на нем-то лежит вина за ее проступки и тяжесть грехов. Именно оно принудило принять имя графини Дараган, именно оно заставило забавляться опасными играми с разбойничьей ватагою. И сейчас именно это дерзкое существо заставило ее забыть о спасительной, приличной лжи и ответить самую истинную правду:
– Года три тому назад встретила я одного человека... Оба мы рисковали жизнью, едва не погибли в пожаре да кровопролитии. Свела нас судьба случайно, а развела очень скоро. Мы более не встречались, но пусть поразит меня господь молнией, если я лгу: никогда и нигде, что б ни было со мною, я того человека не забывала, любила лишь его одного, даже когда обнимала другого, и лишь он один живет и вечно жить будет в моем сердце.
Лисонька опустила глаза. Щеки ее жарко разрумянились, и Елизавета с насмешкою подумала: весьма смущена непорочная дева пылкостью сих слов! А знай она, что речь идет о ее брате... Любовь к Алексею, бывшая прежде недозволенной, безнадежной, теперь стала для Елизаветы чем-то вроде религии, в коей она всегда находила спасение душе, отпущение грехов, наслаждаясь тем светом, подобным последнему, вечернему, золотистому, который затеняет в нашем смятенном прошлом то, что постыдно или больно вспоминать, но освещает лучшие, святые его мгновения так, что это немеркнущее, счастливое сияние способно украсить и унылое настоящее и озарить безотрадное будущее.
– Да где же случилось сие? – спросила Лисонька взволнованно.
– Далеко-далеко, – рассеянно улыбнулась Елизавета. – В синем море, у греческих берегов, на галере «Зем-зем-сувы», что означает наименование источника святой воды Каабы в Мекке, которая, по магометанской вере, исцеляет от всех болезней.
Лисонька тихо ахнула, и Елизавета очнулась от воспоминаний, недоуменно уставившись на сестру. Румянец ее разгорелся еще жарче, глаза сияли, и Елизавета обнаружила, что вовсе не оскорбила ее, а чем-то порадовала. Но тут уж она отказалась хоть что-то понять и в растерянности уставилась в тускло поблескивающие книжные корешки.
Лисонька же подошла к клавесину, перебрала аккорды – и вдруг легко и свободно (к укору Елизавете, которая никак не могла, терпения не имела освоить сие изящное искусство) заиграла томную мелодию, напевая свежим, чистым, высоким голоском:
Ночью темнотоюПокрылись небеса,Все люди для покоюСомкнули уж глаза.Внезапно постучалсяУ двери Купидон,Приятный перервалсяВ начале самом сон.«Кто так стучится смело?» —Со гневом я вскричал.«Согрей обмерзлое тело», —Сквозь дверь он отвечал.Это была модная песенка на слова господина Ломоносова. Прежде Елизавета лишь читала эти стихи, но положенными на музыку слушала впервые и как бы заново прониклась сейчас их печалью и обреченностью:
Тогда мне жалко стало,Я свечку засветил,Не медливши нимало,К себе его пустил.Увидел, что крыламиОн машет за спиной,Колчан набит стрелами,Лук стянут тетивой.Жалея о несчастье,Огонь я разложилИ при таком ненастьеК камину посадил.«Вот так всегда и бывает, – грустно думала Елизавета. – Любовь на заре своей всегда невинна и безобидна. Разве тогда, в Елагином доме, украдкою любуясь Алексеем Измайловым и позволяя сей сладкой отраве завладеть моим сердцем, я могла предвидеть, чем все это обернется? Нет. Но, ежели порассудить, знай заранее судьбу свою, разве смогла бы запретить себе любить? Опять же нет. Да и полно – была бы я счастлива, окажись осторожность во мне сильнее любви? Ох, нет... Спокойнее – это да, это правда, но кто сказал, что покой – достойная замена счастью?»
Он чуть лишь ободрился,«Каков-то, – молвил, – лук?В дожде, чать, повредился?»И с словом стрелил вдруг!..Тут грудь мою пронзилаПреострая стрелаИ сильно уязвила,Как злобная пчела.Он громко засмеялсяИ тотчас заплясал.«Чего ты испугался? —С насмешкою сказал. —Мой лук еще годится:И цел, и с тетивой.Ты будешь век крушитьсяОтнынь, хозяин мой!»Затих последний долгий аккорд, словно эхо полета той самой стрелы, которая уязвила несчастного влюбленного, и Елизавета чуть не ахнула от внезапной догадки: