— Под суд! Обоих под суд! Тебе тоже, Аникита Иванович, придется предстать перед военным судом. Храбрость — качество славное, но за конфузию изволь отвечать. Иди.

Репнин вышел. Петр с укором взглянул на фаворита.

— По-доброму, Алексашка, тебе всыпать надо. Тебе. До тебя ныне рукой не достанешь, кавалер Андрея Первозванного, а главное — светлейший князь Римской империи. Укуси такого — зубы сломаешь.

Меншиков захохотал, довольный такой аттестацией Петра.

— Мин херц, а кому председателем суда быть укажешь? — спросил, бесовски щурясь, светлейший.

— А ты бы кого хотел?

— Да мог бы и я, мин херц, чай, военные порядки знаю.

— Ведая твое пристрастие к коннице, укажу тебе председательствовать в суде над пехотой, то бишь генералом Репниным. А над кавалеристом твоим Гольцем пусть фельдмаршал кригсрехт вершит.

— Ну что ж, спасибо, мин херц, — сказал Меншиков, стараясь скрыть свое неудовольствие таким недоверием царя. — Суд свершу правый и скорый.

«А ведь к отнятию живота присудит, сукин сын, — подумал Петр. — Ну ничего, пусть трудится, все едино последнее слово за мной будет».

Дорога в ночном лесу была раскисшей, грязной, и потому казачий отряд более двигался шагом, переходя на рысь лишь в местах песчаных и сухих. И хотя сотник воспретил разговоры, они нет-нет да возникали где-то в хвосте, куда у командира, ехавшего впереди, руки не доходили.

— Опять за конями послали нас, али как?

— Не… Ныне коней брать не велено. Говорят, царю «язык» свейский занадобился.

— Так прошлой ночью Охрименко капрала приволок. Чем не «язык»?

— Приволокем и мы «языка», може, и получше Охрименкова. А то и коняшек прихватим.

— Так те кони у шведа — кожа да кости.

— Небось тебя стань ветками кормить, много жиру нагуляешь?

— Оголодал, видать, швед.

— Цыц! — повернулся ехавший впереди казак.

— Чего расцыкался, — окрысились на него.

— Дурни. То я «цыц» сотниковский передал. Скоро к Днепру выедем, велел языки прикусить. Швед наслухает, еще пушкой жахнет.

— Швед счас дрыхнет без задних ног.

На какой-то песчаной прогалине отряд остановился. Негромко передавался приказ сотника: «Коней, ружья, палаши оставить. С собой лишь ножи, кинжалы».

Поручив коней двум коноводам, дальше пошли пешком. Близость реки угадывалась по сырости, внезапно потянувшей в лицо, и по высокому тальнику, сменившему сосновый лес.

Вдруг из темноты явился человек, спросил тихо, хотя, по всему, он ждал отряд:

— Дончаки?

— Мы, — отозвался сотник и, подойдя, спросил: — Ну чего назирал, Иван?

— Назирал добрую добычу, сотник. Пополудни в замок яка-то важна птиця приихала. Може, полковник, а може, и сам генерал.

— Ну, генералу сюда не треба, Иван.

— Ей-бо, сотник, така на нем одежа гарная, уся у золотых галунах. И с ним народа человек двадцать.

— Ну, пусть генерал. Дальше шо?

— А шо дальше? Сплять, наверно.

— Значит, они в замке остались?

— А куды ж им деться? До самой ночи возле него просидел. Солдаты костер развели, что-то жарили, потом угомонились.

— Караульщиков много?

— Тики одного бачив, шо у ворот. А в замке, кто ж его ведает, сколько понаставлено.

Казаков, чтоб все его слышали, сотник усадил на землю. И негромко начал:

— Так, хлопцы, в замке на той стороне спит «важная птица». Ее берем живьем. Остальных на нож. И без шума, шоб никто не успел стрелить. Яким!

— Га.

— Ты с братом снимешь караульщика у ворот. Петро, ты со своими хлопцами станете у всех окон и дверей снаружи. Кто в них сигает, тот и ваш.

— А ежели сама важна «птица»?

— «Птицу» не трогать. Кляп в рот — и все.

— А як спознать, кто у них «птица»?

— Нюхай, дурень. От важных завсе духами несет. Остальные со мной. Входим внутро замка… Да в темноте друг дружку не порежьте, черти.

— Нужен отзыв, сотник. Без отзыва и до греха недолго.

— Добре. Отзывом станет «конь».

— Отзыв «конь»… «конь»… «конь»… — прошелестело среди сидящих на земле слово, ласкающее слух любого казака.