— Ха-ха-ха… — вдруг расхохотался король, запрокинув голову. — Нет, вы слышали, господа, этот царский бред? Ха-ха… Гетман… ха-ха… гетман, перечитайте нам, пожалуйста, последние строки.

Мазепа, подхихикивая королю, прочитал еще раз:

— «Чаем летом генеральную баталию учинить, в которой и дадим ему полную конфузию».

Король хохотал от души, заставляя еще раза два перечитывать «царский бред». Давно его не видели таким веселым. Тряся животом, посмеивался и Мазепа. Смеялись адъютанты, генерал Спарре — комендант Москвы, и даже Реншильд вежливо улыбался.

Не присоединялся к веселью лишь Пипер, хмурясь, он рылся в каких-то бумагах, искоса посматривая на Гилленкрока. Лишь они двое понимали, сколь грозное предупреждение царя было зачитано только что.

Казачья вольница в низовьях Днепра — Запорожская Сечь, никогда не ведавшая себе точного счету, полиняла за зиму, поистратилась. Одни разбрелись по дальним заимкам, оставшиеся попрятались по своим куреням, как хомяки по норам, проедая и пропивая запасы, натасканные в летние набеги.

Однако с наступлением весны начала оживать Сечь, стекались со всех сторон перезимовавшие казаки, кто вершним, кто на телегах, а кто и на своих двоих. Стекались, чтобы вновь стать буйной силой, готовой идти в любую сторону, куда позовет добрая добыча или лихой атаман — кошевой.

Это только со стороны хлеб сечевого казака легким и даровым кажется. А что? Налетел, нахватал, уволок. Пей, гуляй, живи до другого раза.

Но сколько этих буйных головушек полегло на полях панской Польши, в знойных степях Тавриды! Сколько их отлетело под топором палача, загинуло на невольничьих рынках, было посажено татарвой на колья! Кто считал?

После двух сильнейших половодий в ту зиму — февральского и мартовского, едва обсохли дороги, поскакал в Сечь полковник Герцык — полномочный представитель Мазепы. Поскакал склонять вольницу на сторону шведскую.

— На посулы не скупись, — наказал ему Мазепа. — Обещай все, что запросят на кругу.

Герцык не зря послан был, в старых товарищах числился он с Костей Гордиенко — нынешним кошевым Сечи. Оба в молодости в одном курене на ляхов ходили, гонялись за крымцами, удирали от турок с Валахии {223} . Оба москалей не любили за то, что Москва всегда искоса посматривала на вольности Сечи Запорожской и всячески ограничивала их.

— О-о, Павло! — обрадовался Гордиенко, увидев своего старого товарища. — Какими ветрами до нашего куреня?

— Самыми добрыми и попутными, Костя, — отвечал Герцык, обнимаясь с кошевым.

Гордиенко велел подать горилки, выпили старые товарищи по чарке-другой. Разговорились. Кошевой ударился было в воспоминания, но Герцык воротил его в день нынешний.

— Треба, Костя, поднять Сечь на москалей, помочь шведскому королю.

— А шо ж он? — усмехнулся Гордиенко. — Чи пуп порвав?

— Да он еще по-настоящему не воевал. Москали бегают от него, трусятся як псы шелудивые.

— Ты ж знаешь, Павло, я не решаю. Круг.

— Круг-то круг, но и кошевого голос чего-то стоит. Как ты поворотишь, туда и круг покатится.

— Добре, Павло. Но наперед ты слово скажешь нашим казачкам. Ты свежий человек, тебя добре слухать станут.

— Но ты ж можешь загодя хоть с куренными поговорить, куда круг клонить треба.

— С куренными поговорю, они у меня вот где, — сжал Гордиенко кулак. — На за круг ручаться не хочу. Там есть такие горлопаны.

После обеда, часа в три ударили тулумбасы [17] , сзывая казаков на площадь перед куренем кошевого.

— На круг, на круг, — слышалось повсюду.

Казаки спешили на площадь, привязывая коней у телег и коновязей. На кругу полагалось пешими быть.

На пустую стоведерную бочку взобрался кошевой Гордиенко, поднял руку, прося тишины.

— Вольные казаки, к нам от гетмана Мазепы с добрыми вестями прибыл полковник Павло Герцык. Дадим ему слово?

— Дадим! — заорала толпа.

По приступкам Гордиенко спустился, уступая возвышение гостю.

— Вольные казаки, атаманы-молодцы, — громко начал Герцык. — Сейчас гетман Мазепа в союзе с королем шведским Карлом освобождает Украину от москалей. И я послан, чтоб звать вас на эту священную для каждого казака войну. Разве не Москва ущемляет ваши вольности?!

— Она-а! — закричал кто-то. — Мать ее!

— Разве ж не она заслоняется вами и вашей кровью от крымского хана? — продолжал вопрошать Герцык.