– Вот и ладно, – сказал Антон и приказал вести его домой, что и было исполнено.

Медсестра приходила в театр, меняла ему повязки, а он с ней разговаривал на испанском.

– Что это он? – трусливо спрашивала она.

– Благодарит тебя, – соврала я, потому что ни слова не поняла из его быстрого монолога.

– Не за что, дедушка! – прокричала, как глухому, добрая сестричка. – Если чего – вы ко мне обращайтесь. Меня Тамарой Прохоровой зовут. Когда вставать перестанете, так и скажите: «Мне нужна Тамара Прохорова». Я лучшая сиделка у лежачих. Запомните, дедушка – Тамара.

Я очень надеялась, что Антон не въехал, что несет эта идиотка.

Но он въехал.

– Спасибо, милейшая. Я запомнил – Тамара Прохорова.

Я вытолкала «милейшую» за дверь и застыла, боясь взглянуть на Антона. А он засмеялся, я тоже стала подхихикивать:

– Вот дура стоеросовая!

– Ну, зачем ты так, девочка моя. Она действительно милейшая женщина, и я уверен – отличный специалист. Простодушная. А простодушные всегда говорят правду. Подойди ко мне, Света!

Я присела на кровать. Он протянул руку и начал нежно гладить мое лицо, словно пытался запомнить его руками. Я не выдержала, сползла на пол, схватила его ладони и стала их целовать. Он лежал, неподвижно глядя в потолок, и спокойно говорил:

– Нет таких слов, чтобы описать мою благодарность судьбе и Господу за подарок – встречу с тобой. Ты скрасила последние годы моей путаной жизни. Я не чувствовал старости, глядя на тебя. Мне нравилось в тебе все, даже недостатки, и только мужская несостоятельность не позволила мне вести себя иначе, чем я себя вел по отношению к тебе. Это и к лучшему. Неизвестно, как бы ты среагировала на любовь иностранного чудаковатого старика. Мог случиться фарс. Фарсы хороши только на сцене, но вообще я не поклонник этого жанра. А так во мне жили очень светлые, хрустальные чувства. Это было прелестно. Да, девочка, благодаря тебе у меня была прекрасная старость. Тебе и театру, разумеется.

Слезы беззвучно лились из моих глаз, я прятала лицо в маленьких ладонях Антона.

– Поплачь, но недолго, – ласково сказал Антон, – побереги свои чудесные глазки. Ты многое пережила, но еще больше тебе предстоит пережить. У тебя будет трудная судьба; у таких, как ты, не бывает простой. Будут минуты, когда тебе не захочется жить. Помни – только Господь Бог волен решать, сколько тебе жить и когда тебе умереть. – Он вдруг хохотнул. – Меня всегда потрясала твоя способность самосохраняться. Природа заложила в тебя живучесть кошки. Я на нее надеюсь. И запомни еще – в жизни бывают кризисные ситуации, когда кажется, весь мир от тебя отвернулся, – знай, есть люди, которые всегда будут на твоей стороне, что бы ты ни натворила. И сейчас мы будем говорить с этими людьми. Принеси мне телефон.

Он долго набирал какие-то цифры, а когда соединили, радостно закричал:

– Алё!

Там, видимо, тоже обрадовались и так кричали, что мне было слышно. Антон весело что-то объяснял собеседнице, но та заплакала.

– Мерседес, Мерседес! – успокаивал он собеседницу. И начал строго давать указания.

Он говорил долго, но уловила я только четыре слова: «Забирай меня домой, в Испанию».

Эти слова были из испанской песни, которую я часто ему пела. Там испанец, оказавшийся на чужбине, обращался то к облакам, то к ветру, то к горному орлу и припев: «Забери меня домой, в Испанию!» Красивая такая, печальная песня.

– Вы уезжаете в Испанию? – спросила я.

– Да, умирать надо на Родине, – было мне ответом.

– Нет-нет! В Испании прекрасная медицина, там доктора поставят вас на ноги!

Я так волновалась, что почти кричала. Он ласково улыбнулся и согласился со мной:

– Конечно, поставят.

– И вы вернетесь!

– Конечно, вернусь. А может быть, ты приедешь за мной. Испания – прекрасная страна, тебе там понравится. Веришь, нашей семье принадлежит поместье со старинным замком, все это очень захудаленькое, но впечатление производит. Семья старается держаться вместе и очень гордится своими дворянскими корнями, хотя сами давным-давно простые сельские жители, деревенщина, держат виноградники и собирают урожай вместе с наемными рабочими. Открой нижний шкаф буфета, там лежат несколько бутылок нашего вина. Достань одну и приготовь стол, мы будем дегустировать вино семейства Пинто-Гомес.

Я все исполнила, поставила два хрустальных бокала и приготовилась открыть бутылку штопором, но была остановлена хозяином:

– О нет! Открывать вино – дело мужчины.

Он медленно встал с кровати, подошел к столу и взял бутылку из моих рук; элегантно, одним уверенным движением избавился от пробки, разлил вино по бокалам и предложил мне стул:

– Прошу вас, прекрасная сеньорита. – Сам уселся напротив и поднял бокал: – За вас, моя дорогая Светлана!

Я благодарно кивнула и пригубила вино. В винах я не понимала абсолютно ничего, предпочитала сладенькие сорта, а это, наоборот, отдавало немного горечью, было необычного темно-бордового цвета, который завораживал, если долго на него смотреть.

– Ну, каково? – поинтересовался Антон.

Я не знала, как правильно оценить напиток, и в смущении молча смотрела на Антона.

– Не правда ли, волшебно? – подсказал он.

И я облегченно вздохнула:

– Очень правильное слово – «волшебно».

– Добавим волшебства.

Антон встал и направился к аудиосистеме. Я вскочила помочь ему, но он жестом остановил меня – сиди. Он поставил диск – я сразу узнала Шопена, – зажег две свечи и поставил их на стол, убрав верхний свет. Движения его были не быстрыми, но уверенными. Так, под прекрасную музыку, при свечах, мы молча пили темнобордовое вино, смотрели друг на друга, и каждый вспоминал что-то свое. Никогда в жизни у меня не было такого вечера, и я знала – больше и не будет. Душа моя рыдала, но сама я была спокойна. «Печаль моя светла…» – бились в голове строки великого поэта. Вино закончилось, и я поняла, что пора уходить, встала и сказала: