Больше Юрий не выспрашивал отца, сидел и странно покрякивал, точно в горле у него застрял комок и он не мог его выкашлянуть.

Они долго молчали, потом отец тихо сказал:

— От этих деталей, Юра, в груди остались только холод и ненависть.

Отец опять выпил водки и словно пожаловался:

— Если кто рядом скажет: немец — так у меня от бешенства темно становится в глазах. А я, черт возьми, обязан быть сдержанным. Знаешь, я два раза просился на передовую, чтобы вот так: автомат к животу прикладом, — глаза у отца побелели, — и не спускать со спускового крючка пальца...

Никогда раньше я не видел, чтобы отец так пил, и мне стало муторно за столом. От рассказа отца знобило спину, а от того, что они беспрерывно курили, еще и подташнивало, и я встал и вышел в прихожую, походил по ней без всякой цели, увидел шинель отца и подошел к вешалке.

Далеко не новая шинель была чуть помятой, рукава ее сморщились гармошкой, а погоны подполковника, тоже не новые, потеряли блеск, стали как бы немного засаленными. Ну, ясно же, подумалось мне, не на парад надевал отец эту шинель. На поле ее, почти в самом низу, я увидел грубо зашитую дырку и стал пристально ее рассматривать. Дырка была круглой и побуревшей по краям, похоже, что обожженной; такая дырка никак не могла получиться, если бы отец просто за что-нибудь зацепился, и я решил — она от пули. Шинель пахла табаком, но запах был не таким резким, как в комнате, — там от него першило в горле, — а слабым, приятным, почти таким, какой исходил до войны от гимнастерки отца.

Стоя у вешалки, я подергал шинель за полы, чтобы она висела аккуратнее, провел ладонью по рукавам, стараясь разгладить складки, и тут вдруг глаза защемило, я уткнулся лицом в сукно шинели и неожиданно для себя тихо заплакал.

В фанерном тамбурке послышался шорох, и я, сообразив вдруг, что ведь давно заметил сероватый свет, пробивавшийся во тьму тамбурка из комнаты Яснопольских, понял — за мной подглядывают. Почти тут же в прихожую выглянул Самсон Аверьянович и покачал головой:

— Ты чего ревешь? Пс, пс... Нехорошо. — Он поманил меня пальцем: — Подь-ка сюда.

Но я не двинулся с места, и он шагнул ко мне.

— К вам что — следователь пришел? Там сидит? — кивнул он на дверь нашей комнаты.

— Какой следователь? — удивился я. — Нет никакого следователя.

Самсон Аверьянович растерянно моргнул:

— Как же так нет? Как же?.. Я с работы вернулся, увидел эту шинель и сразу подумал, что у вас следователь. Погоны-то...

— А-а... — перебил я его. — Это мой папа приехал с фронта.

Едва я это сказал, как произошло странное: Самсон Аверьянович быстро заморгал, попятился от меня и медленно замахал перед собой большими руками, как если бы кого-то отталкивал от себя; да так и махал, пока не вошел спиной вперед в тамбурок перед дверью комнаты.

Очень сильным все-таки был мой отец в ту пору: когда я вечером ложился спать, то у ножки стола стояли две пустые водочные бутылки, а отец еще сидел с Юрием за столом, но проснулся он раньше меня, прохаживался по комнате, заметно повеселев по сравнению со вчерашним, уже выбритый, свежий, в новом кителе с чистым подворотничком и со сверкающими орденами; он и пуговицы на шинели успел почистить, они ярко блестели, и шинель на вешалке уже не казалась такой потрепанной.

После завтрака отец собрался по делам, и я увязался за ним, решив пропустить в тот день уроки в школе.

В глубине тихой улицы, пересекавшей, главную, недалеко от центра города стоял большой серый дом с забранными чугунной решеткой подвальными окнами — вдоль них день и ночь прохаживался часовой с винтовкой. В тот дом и надо было отцу. Нам совсем немного до него оставалось, я уже хорошо видел часового, на этот раз стоявшего на углу с приставленным к ноге прикладом винтовки, — на кончике штыка винтовки играло солнце, и штык казался особенно острым, вытянутым, — как нас обогнала легковая машина — старая черная «эмка», посеревшая у колес от дорожной пыли; машина вдруг так резко затормозила, что аж развернулась радиатором к середине дороги, высоко взметнув задними колесами скопившиеся у тротуара опавшие листья.

От резкого скрипа тормозов отец замер на месте и чуть осел телом на правую ногу, сделав мгновенное движение рукой к бедру, к висевшей там кобуре с пистолетом, но тут же опомнился и выпрямился, небрежно заложив руку за спину.

Передняя дверца машины распахнулась, на дорогу выбрался Иннокентий Петрович и пошел, улыбаясь, нам навстречу.

— Здравствуйте, товарищ Согрин. А я вас сразу признал. По сыну... Очень похожи, — секретарь райкома протянул отцу руку и кивнул в мою сторону: — С ним-то мы хорошо знакомы. Правда, подрос он немного со времени нашей последней встречи, но я его узнал, узнал... Как там Ольга Андреевна себя чувствует?

— Я ее не видел, так что ничего пока не могу сказать, — сухо ответил отец.

— Как так? Разве свидание не разрешили? Вам-то?..

Отец сказал:

— Я только вчера приехал.

— А-а... Вообще, глупая какая-то получилась история, сплошное недоразумение. Но я, знаете, очень протестовал... Когда потребовали сдать ее партийный билет, то сказал: нет уж, не выйдет. Не получится. А билет спрятал в сейфе, у себя в кабинете. Надежнее так, да и быстрее вернется к ней, когда все выяснится, — он посмотрел на отца. — Правда ведь?