Директор сказал:

— Молодец. Сначала хотел отрубить сыну голову, а теперь решил отравить его водкой.

Андрей Данилович растерянно моргнул:

— А что делать?

— Поговори с ним. Только без крика, без палки... Сегодня пятница. Два выходных дня впереди. Вечером сегодня или завтра постарайся с ним встретиться. А в воскресенье с утра приезжай ко мне. Расскажешь, как у вас там разговор состоялся... Посидим мы с тобой и подумаем. А потом я за него возьмусь. Как говорят, прецеденты были.

К себе в кабинет Андрей Данилович пошел совсем пасмурным. В приемной секретарь-машинистка вздрогнула, увидев его, и резко повернулась, локтем задвигая ящик своего стола; могла бы и не задвигать: ему давно известно, что в ящике лежит раскрытая книга — она любила читать в рабочее время.

Окно в кабинете уборщица оставила открытым, наверное, для того, чтобы быстрее высох вымытый ею пол. Оттягивая время, когда все же придется сесть за стол и заняться делами, Андрей Данилович подошел к окну и долго стоял там, поглядывая на поднимавшиеся за ближними цехами трубы мартенов, отливающие под солнцем красноватым светом, высокие и стройные, как корабельные сосны. Почему-то мысли о сыне стали постепенно уходить, растворяться в появившемся опять чувстве неудовлетворенности, недовольства собой.

Из глубин завода поднялся и дошел до кабинета холодящий кожу звук: у-у-ааа... Словно завод тяжело вздохнул, и вздох, отразившись от неба, вернулся на землю пронизывающим космическим эхом. Этот звук, природу которого Андрей Данилович до конца так и не смог уяснить, всегда пугал его до жути, и сейчас, вслушиваясь в непонятный вздох огромного завода, он болезненно повел плечами и неожиданно подумал: «Ну зачем, зачем я здесь?» Поймав себя на этой мысли, он удивился: странно как-то, честное слово, — вообще-то он считал, что давно привык к заводу и полюбил его, хотя во многом, конечно, он оставался для него таким же загадочным, каким показался в первый день знакомства... Тогда по заводу водил его молодой инженер. Ловкий, подвижный, инженер умудрялся прошмыгивать под самым носом кургузых бокастых паровозиков, перетаскивавших ковши с металлом из цеха в цех, и он за ним не успевал, подолгу ждал, когда же пройдет гремящий состав, потом, спотыкаясь о рельсы, догонял инженера. На решетчатый виадук, поднятый высоко над землей, он взошел с облегчением, но здесь оказалось не слаще: виадук железно гудел под ногами, меж стальных прутьев далеко внизу отчетливо проглядывались запорошенные темным снегом заводские дороги и пути железнодорожных подъездов к цехам; часто наплывал дым — то паровозный, то из труб мартенов, то со стороны коксохима, и тогда инженер терялся, словно в тяжелых тучах. Замирало сердце и казалось: стоит сделать шаг — и полетишь в пустоту. Его удивляла собственная робость, какая-то странная боязнь завода: такого чувства он не испытывал и во время войны, где конечно же часто бывало страшно. Спустились они у рыжеватых громадных домен, откуда с шипением и свистом вырывался газ, а иногда и пламя. Над головой, заслоняя небо, толстыми змеями ползли по опорам трубы, от них исходило тепло, и снег, несмотря на мороз, здесь подтаял: под подошвами порой чмокала вода, а с крыш бытовок свисали монолиты зеленоватых сосулек. Одна из ближних сосулек сорвалась, раскололась о землю, и в шум, в пугающий вздох завода еле слышно вошел, лаская слух, такой знакомый, стеклянно-чистый тонкий звон.

Еще запомнилась ему полынь, выбивавшаяся из-под темного снега на пустыре между домнами и мартеновским цехом. Увидев ее, он почувствовал, как почему-то радостно дрогнуло сердце; показалось даже, что он уловил горьковатый запах полыни, хотя какой же запах можно было уловить в этаком дыму и rape.

В мартеновском цехе свободно гуляли сквозняки. Но печи дышали огнем, и лицо обдавало то жаром, то холодом. По длинной площадке боком шла, рассыпая тревожные звонки, завалочная машина, сразу напомнившая ему башню танка с угрожающе длинным стволом пушки. Своей пушкой-хоботом она подхватила тяжелое чугунное корыто, описала им в воздухе дугу и двинула его на Андрея Даниловича. Он дрогнул, присел, втянул шею в плечи, но корыто пронесло далеко стороной.

Его взяла досада, что он так просчитался в расстоянии и унизил себя, и он твердо зашагал вперед, высоко неся голову и только чуть кося глазом за край площадки, в пропасть разливочного отделения — там в огромных ковшах лиловел шлак, а на платформах, в бордово светившихся изнутри изложницах, остывала сталь.

Инженер догнал его, ухватил за полу шинели и сердито прошипел, чтобы он не рвался вперед, а шел рядом.

— А то мне за такого героя голову снесут, — усмехнулся он. — Всю войну, скажут, человек прошел, а ты его не уберег на заводе.

У одной из печей стоял сталевар в жесткой робе, в коротко обрезанных валенках и в замызганной кепке, с темными стеклышками очков под козырьком. Инженер сказал на ухо Андрею Даниловичу, что это лучший сталевар на заводе.

— Всю войну он варил без брака на своей печи броневую сталь, — тут инженер с удивлением развел руками. — Талант, каких поискать еще надо... Говорят, он различает до двадцати, а то и больше оттенков красного цвета, глаза его точнее всякого прибора, прямо-таки сам себе целая лаборатория.

Разбирало любопытство, а сколько сам он смог бы различить таких оттенков, и Андрей Данилович, попросив у сталевара его кепку с очками, сунулся лицом к печному жару и заглянул в горячо рдевший в железной заслонке глазок. Заглянул — и дух захватило! Он онемел, прирос к полу. В печи бушевало, гудело жуткое пламя. Синеватый сквозь стекла очков металл булькал и клокотал, как в чаше вулкана, с кипящей поверхности пулями взбрасывались ввысь грузные брызги. Сплошной вихрь огня, разбуженная человеком стихия! Какие уж тут оттенки... Позднее он многое узнал, многое понял. Взять хотя бы эти трубы мартеновских печей, которые видны и из окна кабинета. Они довольно густо черновато дымят. Ясно — в печь загружают шихту. Из других поднимается желтоватый дым — идет дутье кислорода. А вон трубы тех печей, где плавка подходит к концу. Они еле-еле курятся. Но всякий раз, заглядывая с любопытством в глазок мартеновской печи, видел он лишь огонь, бушующее пламя, вспухавшую лаву вулкана и удивлялся: как же можно здесь различить какие-то оттенки, да еще до двадцати?

Кстати, о дыме... Когда он знакомился впервые с заводом, то из трех мартеновских труб тугими столбами поднимался такой жгуче-рыжий дым, что Андрей Данилович, еще, можно сказать, и на минуту не забывавший о недавней войне, пошутил: «Пустить бы через шланг этот ваш дым в фашистские окопы, вот бы, думаю, запели». Сопровождавший его инженер засмеялся: «Запели бы, точно. У нас от него тоже поют. — Потом, уже серьезно, добавил: — Такой дым можно прессовать в кирпичики, если бы как-то улавливать, которые стали бы ценнейшим сырьем для красителей».