Верочка подбодрила его улыбкой, и парень продолжил уже более уверенно:

– Меня Слава зовут. И мне совершенно не с кем пойти сегодня вечером в кафе, а есть хочется ужасно. Но я как подумаю, что буду там совсем один…

– А я тоже есть хочу. – Вера проследила глазами за наглым толстым голубем, разгуливающим почти под ногами торопящихся по своим делам прохожих, потом внимательно осмотрела фасад ближайшего дома и, наконец, уперлась взглядом в восторженно улыбающегося Славу. Его просто распирало от радости, как будто он не девушку за свой счет покормить собрался, а получил наследство.

– Михаил Сергеевич, все в порядке, – отрапортовал в трубку крутолобый шатен, – практикант пасет вашу девицу.

– Что значит «пасет»? – строго уточнил Кочетков. Он страшно не любил, когда его сотрудники начинали играть в шпионов, используя лексику не по назначению. – Мне не надо, чтобы он следил, мне надо, чтобы он ее придержал до определенного времени.

– Он ее кормит, а потом по обстоятельствам. Если что, квартира свободная есть.

– Без самодеятельности там. Никаких квартир, пусть в музей, в театр. Чтоб культурно!

– Есть «культурно»! – гаркнул крутолобый и отсоединился.

Брыкин волновался и потел, сжимая в руках корзину с вином и фруктами. Продуманное приветствие напрочь вылетело из головы.

Дверь распахнулась сразу. На пороге выросла высокая полная тетка с непередаваемо раздраженным выражением лица.

– Вам кого?

Базарный голос, жуткий вид – ничего в ней не осталось от той прежней Ярославы, которую он когда-то знал. Илья Федорович тут же пожалел, что пришел, но отступать было некуда.

– Здравствуй…те! Узнаешь?

Ярослава Аркадьевна, все так же бдительно перекрывая вход в квартиру, смерила его взглядом и предположила:

– Филипп?

Брыкин даже гоготнул от неожиданного прилива нервного веселья. Ему не нравилось, что его держат на лестнице, не нравилось обниматься с тяжелой корзиной, от которой уже ныли руки, и не нравилось играть в «угадайку» в благоухающем мусоропроводом и кошками подъезде:

– Я его тесть.

– И чего надо? Отступной принес? С какой радости? Бери своего зятя даром, у моей Верочки этого добра навалом! Или я чего-то не знаю?

Она угрожающе выпятила грудь и даже легонько пихнула гостя. Все пошло не так.

– Яся, я к тебе.

Если бы на Ярославу Аркадьевну сейчас вылили ведро ледяной воды или показали ей мышь, и то она не выглядела бы более ошарашенной и напуганной.

– А… по какому вопросу?

Нельзя было сказать, что мужики с подарочными корзинами приходили к ней часто. Вернее было бы сказать, что они не приходили вообще ни с чем и никогда. Поэтому визит дорого одетого нувориша был сродни визиту делегации тибетских монахов, которые вдруг решили бы познакомиться с бытом первой попавшейся российской семьи.

– Давай пройдем. – Илья Федорович потеснил Ярославу Аркадьевну в прихожую. В ней боролось желание досмотреть этот спектакль до конца и опасение, что это всего лишь новый способ мошенничества.

Брыкину вдруг стало обидно: неужели он до такой степени изменился, что она его не узнает. Ну, женщины-то, понятно, портятся как виноград, довольно быстро превращаясь в изюм, но с мужчинами все иначе. Они матереют, а не стареют. Раздаются в плечах, приобретают вальяжность, опыт, лоск, но не меняются… Хотелось думать, что это не он так безнадежно постарел за двадцать лет, а она страдает склерозом. Или плохо видит в сумерках.

– Помнишь, как мы в Таллине опоздали на поезд? – Нужно было срочно навести ее на догадку, как-то реабилитироваться в своих глазах. Нельзя же до такой степени его не помнить!

– Илья? – тихо ахнула Ярослава Аркадьевна и вдруг начала истово креститься. – Чур меня, чур! Нет.

– Как это «нет»? – опешил гость, устав держать корзину и опустив ее прямо на пол, к ее ногам. Получилось красиво, но моменту не соответствовало.

– Ты умер, – проникновенно сказала Ярослава и для убедительности постучала себя в грудь. Но уверить Брыкина в том, что он умер, было не так-то просто.

– Хочешь, можешь меня ущипнуть. Или я тебя ущипну, – игриво предложил он и тут же смутился, представив, как именно он это будет делать.

Препирались они долго. Ярослава Аркадьевна, привыкшая отстаивать свою точку зрения, совершенно не умела слушать и внимать чужим доводам. Хотя ее можно было понять: два десятка лет считать человека покойником и однажды вечером обнаружить его на пороге собственной квартиры. В чудеса она не верила, поэтому твердо решила, что ее собираются облапошить, сыграв на старых чувствах.