Его идеальные немецкие ботинки находились в опасной близости от моих белых сапог, на которых серым налетом лежал подтаявший снег.

– Это ты прекрати вешать мне лапшу на уши.

– Я не вешаю, я говорю правду.

– И кто тебе поверит! Ты мне не звонил, не писал, ты исчез как… – я неопределенно мотнула головой, так как не могла сделать жест рукой, по вполне определенной причине – мои руки были заняты букетом.

– Я виноват. Но так сложились обстоятельства.

– Всегда легко свалить на обстоятельства. Легче легкого. Туманные обстоятельства, о которых никто никогда не знает.

– Ты думаешь, мне было легко… там?

– А кто просил тебя уезжать? Ты уехал и даже не интересовался, как твой ребенок. Чем он жил и дышал.

Я вспомнила, как мы с Динкой провожали Даньку в школу – первый раз в первый класс. Школьный рюкзачок за спиной, трогательно-тощая шея и упрямые темные глаза. Мы с Динкой дружно махали руками, чуть ли не подпрыгивали, при этом Динка размазывала слезы по щекам, а я крепилась изо всех сил и покусывала губы. А потом мы дружно пили кофе и курили в стеклянной забегаловке неподалеку от школы и рассуждали на тему: «Как бежит треклятое время. Не успеешь и глазом моргнуть». Кофе был жуткий, сигареты тоже – дешевые, отдававшие крепкой махоркой. Динка тогда переходила с одной работы на другую, Cенька был маленьким, Мишкины заработки, как всегда, – грошовыми, а я только-только пошла в гору, но сигареты по привычке покупала недорогие. Самое трудное было избавиться от привычки копить барахло, покупать дешевые вещи на распродажах, питаться сухомяткой и покупать духи исключительно по праздникам, чтобы побаловать себя, любимую. От всего этого ненужного морально-физического хлама я избавлялась довольно быстро: пришпоривая себя и ругая последними словами.

– Ритка! – услышала я сзади отчаянный голос.

– Что?

– Ты изменилась.

– Мерси за комплимент.

– Ты… так изменилась!

Я положила букет на стол и вспомнила, что не знаю, где ваза. Я никак не могла вспомнить, куда я могла ее подевать – единственную вазу в моем доме, доставшуюся мне по наследству от бабушки, как и сервиз.

– Не знаешь, где ваза? Поставь в банку.

– Очень здорово! Цветы в банке.

– Не парься!

И вот это небрежное «не парься» меня доконало. Я непременно захотела найти вазу, чтобы у меня все было правильно, так, как надо.

– Один момент.

Ваза отыскалась в ванной. За бельевым баком. Я помыла ее и налила воды. Игорь по-прежнему стоял в кухне, и немецкие идеальные ботинки сверкали нестерпимым блеском.

После того как цветы были водружены в вазу, я обернулась к нему.

– Чай, кофе?

– …Виски, коньяк? – подхватил он. Ему все время хотелось перейти на дружеский тон, а я упорно не хотела поддаваться.

– Значит, кофе, – подытожила я. – Ноу проблем.

Кофе варился в турке, ботинки по-прежнему резали глаза.

– Игорь! Тапочки в коридоре – раз, и ты запаришься в куртке – два.

Он встал ни слова не говоря и пошел в коридор. Я провела по волосам рукой – опасная встреча с опасным человеком из прошлого. Столько раз я прокручивала ее в уме – даже не сосчитать. И чего там только не было в моих фантазиях, в каких только декорациях мы не встречались. И в шикарных ресторанах, и на природе весной, когда сквозь рыхло-черную землю пробивалась трава, как в старых наивных фильмах, где пелось «все стало вокруг голубым и зеленым», и в кафе на высоте, в модных сейчас лифтах, когда внизу вся Москва как на ладони, а мы стоим у парапета и непременно дует сильный ветер, мои волосы развеваются и остервенело бьют по лицу, и небо сумрачно-грозовое, в тон нашему решительному объяснению, когда я слышу такие нужные и долгожданные слова «я вернулся к тебе, ты у меня самая любимая и единственная». Все это было прокручено в голове сотни, нет, миллионы раз. Как надоевший, но любимый фильм, когда знаешь каждый кадр, каждую реплику героев и все равно смотришь его с замиранием сердца.

И сейчас все было не так.

Неправильно.

Ни природы, ни грозового неба, ни ресторана с пожилым тапером, устало играющим Вивальди или Бетховена. Есть моя квартира, я, невыспавшаяся, с тяжелой тупо-сонной головой и с кучей проблем.

И человек, о котором я столько мечтала, сидит напротив меня, но мне уже все равно.

Или почти все равно.

Что-то было неправильным.

Что-то не срасталось.

Куртку он снял; под ней обнаружился тонкий кашемировый свитер кофейно-шоколадного оттенка, который ему чертовски шел. А вот ботинки он так и не снял.

Кофе натужно забулькал и полился через край.

– Кофе! – ахнула я. – Плита…

– Ничего страшного, – бодрым голосом сказал Игорь. – Плиту всегда можно помыть. Ну хочешь, я сейчас это сделаю.

– Не надо, – неожиданно испугалась я, представив, как его ослепительно-белые манжеты будут порхать над плитой в коричневых разводах.

– А что здесь такого…

– Сиди уж!

Я поставила чайник и оперлась руками о стол. Между нами стоял букет, и Игорь решительно сдвинул его к окну.

– Так лучше. А то я тебя толком не могу разглядеть.

Мне не хотелось, чтобы меня разглядывали, и поэтому я уставилась в окно.

– Волосы стала красить в темный цвет. Зачем?

Вопрос повис в воздухе. Черный цвет – это образ решительной роковой женщины. Это тебе не легкомысленная блондинка из вечных анекдотов. Это – стремительная бизнесвумен, сметающая всех и вся на своем пути. Как танк или джип-вездеход.

– Так надо.

– Кому? Ритка! Я тебя не узнаю, честное слово. Сидишь здесь и комедию какую-то ломаешь. Я страшно рад тебя видеть, а ты…