Зато осенью туда лучше не ходить. И зимой, и весной. Как начинаются в конце августа дожди, так и льют, нагоняя тоску и мрачность, и призраки снова начинают кружить вокруг, занося тебя мокрыми, опавшими листьями.

Зима и весна же — это время снега. Холодные ветры стихают в кладбищенских соснах, но готовы наброситься, как только ты выйдешь из плена воспоминаний и вновь обратишься к жизни.

— Поезжай сейчас, — говорит мать, — пока там еще сносно, я ведь, как и ты, тоже любила тепло…

Солнце давно перешло зенит, мне пора возвращаться.

Но что-то мешает, то ли я еще не все сказал, то ли чего-то не услышал.

— Ты хочешь избавиться от меня? — смеется мать. — Думаешь, я перестану быть призраком и оставлю тебя в покое? Навряд ли, наваждения не проходят, как ни беги, так и не убежишь, лучше просто скажи сам себе, что виноват…

Я пытаюсь вытолкнуть эти слова, но не могу. Во рту опять пересохло, язык приклеен к гортани. Вода во фляге тепла и противна на вкус, неужели все бесполезно и так и придется мне все кружить и кружить по следам этой призрачной женщины, давно уже ставшей прахом?

— Не расстраивайся, — говорит мать, — я тебя действительно не оставлю! Но все же сделай то, о чем я тебя попросила, может, тогда я буду приходить реже, а потом исчезну совсем. Мне ведь нравится быть дриадой, а если ты тут построишь свой дом, то мы опять будем вместе, ведь мы были вместе, ты помнишь?

Этого я не помню, точнее, помню плохо, но ей не скажу.

Призраки утомляют, от них хочется сбежать, вот только как это сделать?

Другим я уже не стану, можно сменить имя и фамилию, место жительства, номера телефонов и тому подобное, но толку от этого никакого, я уже понял это, забравшись сегодня на вершину холма.

Разве что действительно начать строить все заново.

Я подошел к груде камней, ни ящерки, ни жуков давно уже здесь не видно, зато бабочки порхают стайкой, держась в полете одна за другой.

Это явно развалины когда-то стоящего дома. Чем он был, часовней или жилым помещением, того мне не скажет никто, но я начинаю растаскивать камни, грубо обтесанные, потемневшие от времени, хотя когда-то они были светлее, не белыми, конечно, пусть светло-серыми, как мелькнувшая перед глазами ящерица, но и не того мрачного оттенка, как сейчас.

На одном из камней заметна неразборчивая надпись. Еще светло, я вглядываюсь в нее, пытаясь понять, какого алфавита эти буквы, арабского, греческого или латынь?

Если здесь строить дом, то этот камень должен будет положен первым над дверью, чтобы, перед тем как переступить порог, ты смотрел на него и пытался понять, что за слово было выбито древним каменщиком много веков назад.

Оберег, защита, заклинание или молитва?

Солнце уходит с поляны, но перед тем, как тень накрыла ее, последний, случайный луч вдруг стер наслоения поздних времен и надпись открылась мне, будто была сделана лишь вчера.

Два слова, выбитые очень давно, mis gibi.

И я понимаю, что это было действительно здесь, неведомым мне путем я оказался там, куда и стремился. Все одно к одному, предчувствие, интуиция, озарение, как это ни называй, но я там, откуда пошло это слово, мюсгеби, что заключает в себе волшебный, во многом утраченный смысл, в котором поиски то ли счастья, то ли покоя. Состояние, что лишь иногда дает тебе чувство всей полноты жизни, для чего мы и были созданы некогда Богом.

Состояние мюсгеби, в поисках которого я и прилетел в эти края еще в самом начале сезона, который неумолимо подходит к концу.

Я не знаю, что будет дальше, может, я действительно поселюсь на этой поляне и начну отстраивать жилище, разрушенное временем, хотя ведь с меня взяли слово и его надо держать.

Иначе они меня не отпустят, ни мать, ни все остальные. И опять нагрянут эти душные сны, от которых некуда деться. Только вот стоит представить себе сумрачный город, с этими улицами, где так редко бывает солнце, забитый машинами, с серыми домами, которые хочется перекрасить в любой цвет, кроме черного, так становится невмоготу, комок подступает к горлу, и жалость становится единственным чувством, что поселяется в сердце.

— Сострадание, — слышу я слова матери, — тебе этого всегда не хватало!

Мне хочется ответить ей тем же, но я решаю промолчать. При жизни мы и так наговорили друг другу море гадостей, пора уже успокоиться, и потом, кто знает, как я в свое время почувствую себя в ее призрачном мире, а ведь я все равно окажусь там.

Поляна уже в густой тени, пора возвращаться.

На прощание я глажу ствол чинары, он все еще теплый, кажется, я чувствую, как по нему течет зеленая кровь.

Смех матери провожает меня, подталкивая в спину, и я вдруг понимаю, что больше не окажусь здесь никогда. Это ее поляна, и нам не надо больше встречаться, а волшебство этого места я найду и в другом. Ведь если ты хотя бы раз ощутил на себе, что это такое, состояние мюсгеби, то невольно будешь пытаться вернуться в него. Это сильнее наркотиков и алкоголя, разве что любовь в чем-то подобна ему, но лишь в чем-то. Мюсгеби не просто захватывает тебя, оно не разрушает, хотя кого-то не разрушает и любовь.