Шрифт:
Но узнать никак не получалось. Он задыхался, слушал свое сердце, неровными скачками молотящееся в ребра. Пытался вспомнить и все никак не мог.
Очнулся он от собственного судорожного вздоха. Дернулся всем телом, не размыкая век, подышал часто и глубоко. Грудь разрывалась просто от нехватки кислорода или болело так сильно, не понял он спросонья.
Медленно открыл глаза, уставился в телевизор. Звука не было. Почему? Он не нажимал ту самую кнопку, которая высвечивала на экране надпись: звук отключен – и дорисовывала сбоку перечеркнутый крест-накрест мегафон. Он точно помнил, что уснул под монотонный говор диктора.
Почему выключен звук? И почему тень, так напугавшая его во сне, все еще не исчезла? Она дыбится в соседнем кресле огромным черным комком, шевелится и... кажется, даже посмеивается.
А свет! Кто выключил свет? Он был включен у него, он точно помнил! Две лампочки в люстре из шести были включены. Не могли же они обе разом перегореть-то!
Ему чудится или нет?! Может, инсульт стеганул? А что? Возраст, кувырки кроватные с Лялькой, выпивка. Может, подстерег его недуг старческий прямо как раз и сейчас? Откуда темень-то в глазах?
Степушкин снова закрыл глаза, подышал, потрогал левую сторону груди. Помял ее, массируя. Вроде ничего. Стучит мотор так же ровно, как и прежде. И дыхание восстановилось. Он открыл глаза, скосил взгляд в сторону.
Что за чертовщина такая, а? Все тот же черный колышущийся студнем сгусток.
– Господи! – прошептал невольно Степушкин и вдруг перекрестился, чего отродясь не делывал. – Прости, господи!
– Ишь ты! – вдруг раздалось с соседнего кресла, где шевелилась плотная неузнаваемая черная масса. – Про бога вспомнил! Страшно тебе?
– Кто здесь?! – засипел Георгий Иванович, голос и правда был страшно узнаваемым, только бы вот вспомнить, кому он принадлежал. – Кто здесь?!
– Не бойся меня. Не надо. Я ведь поздороваться зашел.
– Здрассте, – глупо брякнул Степушкин и захныкал: – Как вошел? Чего нужно-то?
– Для меня твои запоры не помеха. И вопросов у меня к тебе уйма. Но для начала...
Темная масса, прямо как тот самый черный шар в его сне, подобралась с кресла, вытягиваясь в длинный черный столб, колыхнулась ему навстречу. И вытянулась вдруг в его сторону вполне человеческой рукой с растопыренной кистью. Мужской кистью! А, ну да, голос-то принадлежал мужчине, чему удивляться. Пальцы были сильными, ухоженными, без особых мозолей и царапин. Они ползли в его сторону широко разверзнутыми щупальцами. Добрались до его колена, где покоились его собственные ладони. Подтолкнули правую ладонь, сделавшуюся слабой и безвольной.
– Ну, здравствуй, что ли, Гога! Как живешь-то?..
Глава 12
Павел Степанович Бабенко решил сегодня устроить себе настоящий выходной. Он и по календарю как раз был – воскресенье, и по совести положен ему был так уж точно. Сколько можно работать!
Вчера и позавчера он, как добропорядочный гражданин, как ответственный служитель своей Отчизны, от звонка до звонка проторчал в отделе в городе. Отвечал на многочисленные вопросы следователей. Говорил с Володькой-библиотекарем, хорошо, что позволили с ним встретиться. Уговаривал его не дурить и не вешать на себя того, чего не совершал никогда. Тот лишь молчал, смотрел на него угасающими с каждой минутой глазами и шпарил цитатами из классиков о неминуемом возмездии и еще какой-то ерунде.
– Свихнулся, что ли? – озаботился конвойный, когда пришел его уводить.
– Свихнешься тут! – буркнул Бабенко, а про себя подумал, что без водки Володьке совсем худо, загибается он.
Но водку нарочно не стал покупать, когда передачку ему с Маринкой-продавщицей собирал.
– Обойдется! Еще чего! – фыркнула та злобно, утрамбовывая пачки с недорогим чаем и печеньем в холщовую сумку. – И так дурак дураком.
Бабенко с ней целиком и полностью был согласен. Добавил от себя еще кусок сала, пять помидоров с собственного огорода – как уродились-то без должного ухода, понять бы, – сигарет и зачем-то положил жвачку.
– Это-то зачем? – удивилась Маринка.
– Мало ли, – пожал плечами Павел Степанович. – Может, облегчить дыхание захочет.
– Ему душу бы облегчить, а уж с дыханием как-нибудь справится.
Жвачке Володька обрадовался и тут же спрятал в карман затрепавшихся в СИЗО штанов. И долго со слезой благодарил его и Маринку за гостинцы. А вот отказываться от своего признания не захотел. Твердо стоял на том, что это он убил Машеньку, мол, больше было некому, и все тут.
Измучился с ним Бабенко так, что снова сердце прихватило. А тут опять в отдел позвали. Снова вопросы начали задавать. И вопросы теперь стали задавать совсем иного плана. Как раз касаемо его личных наблюдений и умозаключений.
Может, и обрадовался бы такому вниманию и даже многочисленным похвалам, случись это неделями раньше, когда еще Танька Вострикова была жива, когда у него еще сил было побольше, когда апатия так не разъедала все его желание быть, а не казаться полезным. А теперь...
Все, устал. Сын опять звонил, ругался, звал к себе. Пригрозил, что, если отец не подаст рапорт на увольнение, приедет и сам за него это сделает.
– Ты хоть выходные себе устраивай, батя! – канючил сын в телефон. – Чего ради так убиваться-то?!