Гастроли проходили успешно, наш «Авас» пользовался успехом, особенно у женщин, с которыми мы водились открыто, – это жутко раздражало весь театр, и поползли шепотки. Мы выступали еще в нескольких городах, были встречи с актерами, которые заканчивались уходом с компанией и паненками. Раздражение нарастало, и на обратном пути нас вызвал в купе директор и заявил: «Подавайте заявление об уходе!» – «Как, сейчас?» – «По приезде». Мы были ошарашены: ждали всего, но не этого. А квартиру Вите?!

Вернулись в Ленинград, продолжаем работать. Тишина, нас не увольняют, но и квартиру Вите не дают. Я психую: надо уходить!

В это время нас приглашают в Одессу, мы строим планы. Райкин не обращает на нас внимания, и это признак бури.

И вот в театре вывесили квартирный список: Вите была предложена двадцатиметровая комната в коммуналке. Он обиделся. И одним пальцем на Мишиной машинке отстучал заявление об уходе по собственному желанию. Заявление это вызвало бурю негодования и было подписано моментально.

А что дальше? А дальше надо было запутать всех, скрыть, куда мы уходим: а вдруг из театра пошлют «телегу» и все там перепугаются? Мы начали игру: просили друзей из Свердловска, Донецка, Риги, и они на театр слали приглашение работать в местном театре миниатюр. Туда немедленно шли запросы. И когда, уже уходя, мы сообщили, что едем в Одессу, нам никто не поверил. Это нам и было нужно.

Я тогда учился в ГИТИСе на четвертом курсе. Приезжаю в Москву – и вижу приказ об отчислении. За что? За уход из театра, из которого никто по своей воле не уходил. Мы с ректором идем в министерство к юристу, и тот доказывает, что это незаконно. И меня восстановили в институте, который я закончил довольно успешно – с одной тройкой по истории КПСС. А Витя этот же институт закончил с красным дипломом.

В Одессе я получил двухкомнатную квартиру в хрущевке, но в приличном месте, у Вити квартира была, а Миша жил то в Ленинграде, то в Одессе у мамы. И начался новый период в нашей жизни – одесский, длиною в восемь лет.

Вначале задумали гала-концерт с большим оркестром и театром миниатюр. У нас уже было шесть актеров, и мы потихоньку репетировали, а когда убедились, что несовместимы с оркестром, отделились и стали репетировать свою программу.

По предложению не помню чьему был приглашен из Москвы режиссер, который славился тем, что все его спектакли снимали, и он этим страшно гордился. Он приехал к нам ставить спектакль – и в Одессе грянула холера. И московский гость драпанул из города. Мы приходим на репетицию, звоним режиссеру домой, а нам сообщают, что он в Москве…

И мы стали репетировать сами. Жванецкий был в ударе, приносил все новые тексты, и наконец появился спектакль-концерт «Как пройти на Дерибасовскую». Одно название уже собирало публику.

Наш театр числился при филармонии, в нем было десять человек, шесть из них актеры. Актеры наши были талантливы, молоды, играли с азартом.

Это был семидесятый год. Слухи о том, что в Одессе холера и трупы валяются на улицах, были сильно преувеличены. Но когда мы слепили программу и зашла речь о гастролях, то обком партии ее даже не принимал, а срочно отправил нас в обсервацию на судно. У нас там брали анализы, и вокруг стоял хохот и веселье. А после карантина нас вызвали в обком и дали добро на гастроли: мол, Одесса жива, Одесса смеется.

Директор филармонии связался со своим другом в Ростове, и нас пригласили в Ростовскую область на тридцать концертов. Под дулами автоматов (Одесса охранялась) мы сели в самолет и прилетели в Ростов. Нас возили по области: Шолоховка, Шахты, села… Администратор ростовской филармонии вывешивал афиши «Как пройти на Дерибасовскую» и дописывал: «Эти артисты работали с Райкиным». Залы были пусты. Впрочем, какие залы – красные уголки, заводы, сельпо… Жванецкому кричали: «Выучи текст!» Мы объясняли, что он автор наш, Райкина, – без толку. А программа была шлягерная: «Авас», «Экзамен», «Дедушка», «Города», «Полотенце»… «Да-а, – говорил администратор, – вы не поете и не танцуете. Вот на лилипутов идут». Но мы стоили – весь коллектив – двести восемьдесят рублей. Даром!

К концу поездки пришел вызов на конкурс артистов эстрады в Москве. Мы подавали заявку просто так, наобум, – и вот вызов пришел, и мы, не доиграв в Ростове два концерта, сделали перерыв и вылетели в Москву с делегацией одесской филармонии.

Давно мы не были в Москве. Миша и Витя разбежались кто куда, а я остался волноваться, повторять специально написанный Жванецким текст – позитивный, для комиссии, под названием «Не гаснуть!» (мы его называли «Не тухнуть!»).

Конкурс начинался с девяти утра в ЦДРИ. Без четверти девять – нет ни Миши, ни Вити. Бегает секретарша, спрашивает, что мы будем играть, а я ничего не могу ответить: мы всегда решали, что играть, в последний момент. Появляется спокойный, как всегда, Витя, а за ним возбужденный Миша. Мы стоим и не знаем, что играть. Наконец объявляют наши фамилии, мы выходим, раздаются аплодисменты, хотя аплодировать на конкурсе запрещается. В жюри народные артисты, работники аппарата. Председателем жюри должен был быть Райкин, но, на наше счастье, в последний момент он отказался (у него были очередные неприятности с министром культуры), и председателем стал Любезнов.

Успех был ошеломляющий. В первом туре мы исполняли «Авас», «Везучий-невезучий» и монолог «Дедушка». Члены жюри сами аплодировали, и мы спокойно прошли во второй тур. Во втором туре история повторилась, мы играли свои шлягеры и были пропущены в третий тур – к безумной радости одесских боссов. В третьем туре жюри нас попросило сыграть вещи из первого, так как многие специально пришли нас посмотреть – в театральных кругах нас знали по театру Райкина. После второго тура сошли Хазанов и Высоковский, и в третьем туре мы оказались вне конкуренции. К тому же на конкурсе разрешалось играть одно и то же во всех турах, а мы исполняли разные вещи, так как у нас уже составился репертуар на сольный концерт.