– Что, расстреляли учителей?

– Ага… – Флер кивнула и уточнила, – …Всех. А ещё всех попечителей и спонсоров.

– О, черт! И ты считаешь, что это правильно?!

– Я считаю, что в той обстановке ничего другого было не придумать. Прикинь: все приходилось решать быстро. Ликвидировали старую школу, а потом импортировали школьных преподавателей с постиндустриальными взглядами, и быстро получили эффективную базовую школу с коротким учебным циклом. Ничего лишнего.

– Революция, она такая, – авторитетно добавил Оскэ, – Она не шутит. Сейчас бы этих педагогов гуманно загнали на Южный Полюс, убирать снег. Его там много…

– Если они были за эксплуататоров, тогда все правильно, – сказал Эсао, – но среди них могли быть и прогрессивные…

– Не могли, – перебила Флер, – Эти педагоги прививали ученикам жертвенность. Культ жертвы, это основа неоколониализма. Туземец должен принести в жертву интересам колонизаторов себя, свою семью, свой образ жизни. То же и при феодализме. А при любой системе, служащей интересам жителей, эта жертвенность абсурдна. Ради чего жители будут жертвовать собой? Или ради кого? Наоборот, все остальное должно, в случае альтернативы «или – или», приноситься в жертву ради их благополучия. И это касается каждого жителя. Если одним жителем пожертвовать ради остальных, то эти остальные окажутся, как минимум, эксплуататорами, а может, вообще людоедами.

Тиморец, в некотором сомнении покачал головой.

– На войне иногда приходится так делать. В смысле, жертвовать одним…

– Верно! – перебила Флер, – Я знаю людей, которые остались живы, потому что… В общем, то, что ты сказал. Но это никогда не норма. Это личная трагедия для тех, кто остался жив такой ценой. Это остается трагедией, даже если они отомстили врагу по нашим обычаям, по обычаям ariki-roa Мауна-Оро…

– Может, не надо про вендетту? – перебил Оскэ, – Кровь не лучшая застольная тема.

– Да, – согласилась она, – Я просто хотела пояснить про педагогов.

– Ты считаешь, что Ефремов допустил очень большую ошибку? – спросила Стэли.

Флер задумчиво посмотрела на поверхность какао в своей кружке.

– Знаешь, гло, у больших умов и ошибки большие. Такие большие умы, как Ефремов, делают достойные ошибки. Ошибки, на которых можно многому научиться. Я буду рассуждать так, как меня учила мама. Я попробую представить себя на месте автора. Конечно, я и половины того не знаю, что знал Ефремов. Это можно офигеть: Геолог, палеонтолог, биолог, экоисторик, практический психолог, да ещё хобби: космос. Но, вообразим, что я все это знаю. И я пишу о будущем, в котором коммунизм, Великое Кольцо, и все такое. Я рисую таких людей, какими, мне кажется, они получатся при коммунизме. Замечательных, красивых, умных, здоровых, динамичных, очень много знающих и очень тонких и тактичных… Я сейчас говорю с его точки зрения.

– А тебе самой нравятся те люди, которые у него? – перебил Эсао.

– Я уже говорила: на мой взгляд, они слишком нерешительные. Они слишком много рассуждают, когда надо просто сделать. И они слишком ритуально выражают свои эмоции. Они гонятся за совершенством, и не умеют быть счастливыми. Но это мое мнение, а теперь я снова играю за автора. Я пытаюсь врубиться, как же они, такие замечательные, появятся? Я ученый, я не могу забить болт на переходный процесс и просто сказать: так получилось. Я хочу объяснить как это будущее вырастет из того состояния общества и человека, которое сейчас, в эпоху Первой холодной войны. Я пытаюсь и так, и сяк, а оно, joder conio, не получается, несмотря на все мои знания.

– По ходу, качественная ошибка прогноза, – констатировал Оскэ.

– Нет! – Флер энергично покрутила головой, – Качественно модель нормальная, но в деталях сидят ошибочные постулаты. Это как с моделью атома по Резерфорду. В ней почти все ОК, остался один шаг до открытия, но на этот шаг уже не хватает сил.

Оскэ дважды кивнул в знак понимания ситуации, и предположил:

– Его задолбало и он описал переходный процесс абы как.

– Нет, Ежик. Он так не мог. Не такой человек. Он начал рыть источники. Сначала – нормальные, объективно-научные. Потом – сомнительные.

– Пошел советоваться с tahuna? С колдунами? – предположил Оскэ.

– Хуже, – вздохнула Флер, – Он пошел к каким-то интеллигентам. А в Европе почти каждый интеллигент связан с христианской ортодоксией.

– Не может быть, – возразила Стэли, – Ефремов считал, что христианство это вредное учение. Нам, как католикам, это неприятно, но это факт. Он так прямо и писал.

Флер сделала несколько глотков какао и пояснила.

– Тут надо понимать психологию интеллигенции. Интеллигент обязательно найдет в обозримых окрестностях мораль из самого тухлого периода истории. В Европе это – средневековье. Если к власти в стране приходит новая генерация, то интеллигенты приползают к ней, преданно лижут ей сапоги и пытаются продать ей эту тухлятину в качестве новой супер-прогрессивной морали.

– О! – сказал Оскэ, – Я, как будто, слышу застольные лекции дяди Микки.

– Ага, – Флер кивнула, – Папа ведь был обвинителем на «процессе биоэтиков».

– Подождите, – вмешался Эсао, – как ученому-коммунисту можно продать мораль средневековья?! Скорее, кошка начнет жрать опилки!

– Можно-можно… – сказала Флер, – Мы ведь недавно болтали на эту тему. Если не провести универсальный культуроцид, то будут рецидивы. Вот и пример. Ученый-коммунист задумался на счет изменения людей, а интеллигенты тут как тут со своей тухлятиной. Возьмите, товарищ Ефремов, плоды трудов величайших нравственных мыслителей человечества. А ты удивлялся, почему у нас расстреливали педагогов и всяких прочих интеллигентов. Вот потому! В 1-м году Хартии первой задачей было выиграть войну с неоколониализмом, второй – снести его моральную надстройку, а третьей – создать у людей психологический иммунитет к этой моральной тухлятине.