— Если даже онине могут его найти, кто тогда сможет?

— Уверен, они смогли бы его найти, — сказал Корнблюм. Свою бороду старый фокусник подверг тщательному уходу, выполаскивая оттуда медно-красную краску, которую он, как с шоком обнаружил Йозеф, уже многие годы использовал. Он также носил очки в проволочной оправе и широкополую черную шляпу, при этом вполне реалистично опираясь на тросточку из ротанга. Всю эту маскировку Корнблюм извлек из глубин чудесного китайского сундука, заметив мимоходом, что первоначально эти предметы принадлежали Гарри Гудини, который часто и умело пользовался маскировкой в крестовом походе всей своей жизни по выявлению и разоблачению фальшивых медиумов. — Думаю, страх здесь таков, что они очень скоро… — тут он изящно взмахнул носовым платком, а затем в него откашлялся, — вынужденыбудут попытаться.

Выложив пару вымышленных имен, а также размахивая мандатами и удостоверениями, источника которых Йозеф так никогда установить и не смог, Корнблюм объяснил коменданту дома, что они посланы Еврейским советом (общественной организацией, никак не связанной с тайным кругом хранителей Голема, хотя порой с ним солидарной) обследовать данное здание в рамках программы по отслеживанию перемещения евреев в Прагу и внутри нее. Вообще-то подобная программа действительно существовала, проводимая полудобровольно и с тем нешуточным ужасом, который характеризовал все сношения Еврейского совета с Рейхспротекторатом. Евреи Богемии, Моравии и Судет сосредоточивались в городе, тогда как собственно пражские евреи насильно выселялись из их домов в сегрегированные районы, где две-три семьи порой занимали одну-единственную квартиру. Возникавшая в результате неразбериха не позволяла Еврейскому совету обеспечивать протекторат точной информацией, которую тот постоянно запрашивал; отсюда необходимость переписи населения. Комендант дома, где спал Голем и который протекторат отвел для проживания евреям, не нашел ничего подозрительного в легенде и бумажках Корнблюма, а потому без колебаний их с Йозефом туда впустил.

Начиная с самого верха и проделывая путь по всем пяти этажам здания, Йозеф с Корнблюмом стучали во все двери и махали своими мандатами, после чего аккуратно записывали имена и фамилии. Когда в каждую квартиру было набито столько народу и столь многих из этих людей недавно вышвырнули с работы, редкая дверь даже в середине дня оставалась неоткрытой. В некоторых квартирах отдельные жильцы заключили между собой строгие конвенции, в других же чистоту, порядок и этикет поддерживало счастливое сплетение характеров. Однако по большей части семьи не столько съезжались, сколько сталкивались, и в результате этого столкновения школьные учебники, газеты, трикотажные изделия, курительные трубки, ботинки, журналы, подсвечники, всевозможные безделушки, автомобильные глушители, манекены, фарфоровые вещицы и фотографии в рамках летели по всем сторонам, рассыпаясь по комнатам, где царила временная атмосфера аукционного склада. Во многих квартирах происходило дикое удвоение и даже двукратное удвоение мебели: диваны там стояли рядами, точно церковные скамьи, стульев было вполне достаточно, чтобы обеспечить ими солидных размеров кафе, целые джунгли люстр свисали с потолков, вверх тянулись рощи торшеров, часы стояли бок о бок на каминных полках, споря о том, кто из них вернее. То и дело вспыхивали конфликты — в традиционном духе пограничных войн. Белье развешивалось на веревках, которые отмечали демаркационные линии конфликта и перемирия. Повсюду вели свои дуэли радиоприемники, настроенные на разные станции; ручки громкости были вывернули до отказа, отражая всю враждебность намерений. В подобных обстоятельствах убежавшее молоко, пережаренная рыба или случайно брошенная грязная салфетка могли приобрести невероятную стратегическую значимость. Ходили рассказы о семьях, чье общение уже уменьшилось до злобного молчания, а связь производилась посредством враждебных записок. Трижды простой вопрос Корнблюма насчет знакомых среди жильцов имел результатом горестные вопли на предмет степеней родства или завещательные диспуты, один из которых чуть было не привел к кулачной потасовке. Осторожный расспрос жен и мужей, дедушек и бабушек не выявил ровным счетом никаких упоминаний о неком таинственном жильце или о двери, которая всегда оставалась закрыта.

Когда, после четырех часов нудного и утнетающего притворства, господин Крумм и господин Розенблатт, представители комитета по переписи населения Еврейского совета Праги, постучали в двери всех квартир дома, остались только три, где им не ответили, — и все три, так уж получилось, на четвертом этаже. Однако Йозефу казалась, что он уже видит в сутулой спине старика всю тщету их трудов. Хотя вряд ли бы его учитель это признал.

— Возможно… — начал Йозеф, а затем, после краткой борьбы, все же позволил себе закончить мысль: — Возможно, нам просто следует сдаться.

Йозефа совсем вымотала предложенная им шарада, и когда они снова вышли на тротуар, переполненный предвечерним потоком школьниц, чиновников, торговцев и домохозяек, волокущих свои авоськи с овощами и бумажные свертки с мясом, когда он понял, что все эти люди идут домой, до него вдруг дошло, что страх быть обнаруженным, лишенным маски, узнанным своими родителями сменился острым желанием снова их повидать. В любой момент Йозеф ожидал — нет, страстно желал — услышать, как матушка окликает его по имени, ощутить влажное прикосновение отцовских усов к своей щеке. Водянисто-голубое небо все еще хранило в себе остаток прошедшего лета. Сохранялся этот остаток и в цветочном благоухании проходящих мимо женщин. Вчера повсюду расклеили рекламные афиши нового фильма с Эмилем Яннингсом в главной роли, великим немецким актером и большим другом Рейха, к которому Йозеф испытывал виноватое обожание. Безусловно, еще оставалось время подумать, обсудить ситуацию в лоне семьи и выработать менее безумную стратегию. Мысль о том, что предыдущий план спасения Йозефа, при помощи обычных средств с паспортами, визами и взятками, неким образом можно вернуть к жизни и ввести в действие, завела успокоительный шепоток в его сердце.

— Конечно, ты можешь так сделать, — сказал Корнблюм, опираясь о тросточку с усталостью, которая уже не казалась такой поддельной, как утром. — Но у меня выбора нет. Даже если я тебя отсюда не вышлю, мое первоначальное обязательство остается в силе.

— Я просто подумал, что, может статься, я слишком поспешно отказался от другого своего плана.

Корнблюм кивнул, но ничего не сказал, и молчание дало кивку такой противовес, что фактически его аннулировало.

— Значит, это не выбор? — вскоре спросил Йозеф. — Между вашим способом и другим. Если я действительно хочу отсюда отбыть, я должен отбыть вашим способом, правда? Правда?

Корнблюм пожал плечами, но глаза его никакого участия в этом жесте не приняли. Они оставались чуть опущены в уголках, поблескивая от участия.

— Таково мое профессиональное мнение, — сказал старый фокусник.

Мало что в мире весило для Йозефа больше.

— Тогда никакого выбора действительно нет, — заключил он. — Семья уже истратила все, что могла. — Юноша принял сигарету, предложенную ему стариком. — Да и о чем я вообще говорю… «если я хочу отсюда отбыть»? — Тут он сплюнул на землю прилипшую к губе табачинку. — Я должен отсюда отбыть!

— На самом деле, мой мальчик, — сказал Корнблюм, — ты должен попытаться вспомнить, что ты ужев пути.

Они зашли в кафе «Эльдорадо» и уселись там, медленно мучая два бутерброда с крутым яйцом, два стакана минеральной воды и постепенно опустошая пачку «Летки». Каждые пятнадцать минут Корнблюм сверялся с часами. Интервалы были столь точными и регулярными, что делали этот жест совершенно излишним. Через два часа они заплатили по счету, зашли по дороге в туалет опорожнить мочевые пузыри и поправить маскировку, а затем вернулись к дому 26 по Николасгассе. Очень скоро мнимые представители Еврейского совета выяснили все, что им требовалось, о двух из трех оставшихся неоткрытыми квартир — 40-й и 41-й. Выяснилось, что первая квартира, крошечная, двухкомнатная, принадлежала пожилой даме, которая как раз прикорнула в прошлый раз, когда квазипереписчики населения приходили туда стучать. Вторая квартира, согласно той же пожилой даме, была сдана семье по фамилии не то Цвейг, не то Цванг, которая в полном составе отправилась на похороны не то в Цуэрау, не то в Цилинь. Алфавитная спутанность дамы, судя по всему, составляла лишь часть более глобальной спутанности — ибо, подойдя к двери в ночной рубашке и одном носке, она без всякой видимой причины обратилась к Корнблюму как к герру капитану. Под ту же спутанность, помимо многих других сомнительных пунктов, подпадала и квартира номер 42, третья из тех, где не откликнулись на стук, по поводу которой дама не смогла предоставить решительно никакой информации. Повторный стук в вышеупомянутую квартиру в течение следующего часа опять ничего не дал. Дело стало еще более загадочным, когда Корнблюм с Йозефом снова заглянули в квартиру номер 43, последнюю из четырех квартир на этом этаже. Ранее тем же утром они разговаривали с главой тамошнего гражданского населения, куда входили две семьи родных братьев — их жены и четырнадцать детей, втиснутые в четыре комнаты. Все домочадцы до единого были религиозные евреи. Как и в первый раз, к двери подошел старший из братьев. Грузный мужчина с торчащей из-под кепы челкой, он носил громадную бороду, густую и черную, показавшуюся Йозефу еще более фальшивой, чем его собственная. Этот самый брат намерен был разговаривать со лжепереписчиками населения только через щель сантиметров в десять, ограниченную латунной цепочкой, словно допуская, что они могут неким образом отравить его дом или подвергнуть женщин и детей вредоносному влиянию. Однако его туша не смогла помешать вылету из квартиры детских выкриков и смешков, голосов женщин, а также запаха томящейся в котелке моркови и полурастаявшего на залитой жиром сковороде репчатого лука.