Порта усмехнулся.

— Думаю, саможжёнка… Сталинский особый напиток для взбадривания усталых войск. Говорят, двух таких бочонков хватит на целую роту.

— Охотно верю, — сказал я, выходя, шатаясь, между повешенными в поисках стула.

— Пара глотков такого снадобья, — сказал Порта, — и человек готов идти с голыми руками на шестидесятитонный танк.

— Оно не такое скверное, как мне показалось, — признал Хайде, робко прижимаясь к стене. — Теперь, когда прошло, очень даже приятно.

— Из чего делают эту саможжёнку? — спросил я. — Из красного перца?

— Из кукурузы, картошки, свеклы… — начал Порта, всегда знавший рецепты таких напитков.

— Из какой свеклы? — спросил Старик, уже пьяный. Глубокомысленно погрозил Порте своим крестьянским пальцем. — Есть много ее разновидностей. Как и картошки. О какой ты говоришь?

— Годится любая, — уверенно ответил Порта. — Годятся все разновидности кукурузы, картошки, свеклы. Ни одна не хуже других. Их просто кладут в бочку и держат несколько недель. Говорят, около месяца. Все остатки можно положить в свиное пойло. Свиньям это очень на пользу.

— И мне очень на пользу, — сказал Грегор, снова хватая бочонок.

— Саможжёнка, — продолжал Порта, — секретное оружие Сталина… Все, что говорят о вере, надежде, любви и прочей ерунде… о том, что Бог с нами… так вот, русским на это наплевать. Они махнули рукой на веру, надежду, любовь, изгнали Бога и вместо них изобрели саможжёнку… по крайней мере, изобрел Сталин. Будьте уверены, еврей знает, что к чему!

— Сталин не еврей, — возразил Хайде, потянувшись за бочонком.

— Кто сказал? Иосиф — еврейское имя, так ведь?

— В таком случае, — воскликнул Хайде, — ты должен стыдиться себя, Йозеф Порта! Прекрасно знаешь, фюрер сказал, что все, кто носит еврейские имена, должны поменять их!

— Евреем человека делает не имя, — с глуповато-проницательным видом сказал Грегор. — Во всяком случае, Сталин любит их не больше, чем Геббельс… тоже Йозеф, — добавил он так, словно сделал открытие века.

Он поднес бочонок ко рту, но Легионер вовремя его отнял.

— Насчет Сталина, — сказал он. — У него тот же пунктик, что у Адольфа, только действует он гораздо умнее. Гонит евреев под огонь артиллерии противника, а не в крематории…

— Евреев никто не любит, — печально произнес Грегор.

— Здесь не любят, — согласился Легионер. — Помнишь того поляка, который держал на заднем дворе еврея на цепи вместо сторожевого пса?

— Так какого черта мы воюем? — заорал Хайде в неожиданном приступе ярости. — Сталин ненавидит евреев, Гитлер ненавидит евреев, я ненавижу евреев, все ненавидят евреев! Почему нам не повернуть оружие и воевать с евреями?

— Мне кажется, — угрюмо сказал Старик, — Гитлер сделал серьезную промашку. Отправляя их в газовые камеры и все такое. Сущая глупость.

— Это как понимать? — выкрикнул Хайде.

Старик рыгнул.

— Сущая глупость, — повторил он, выговаривая каждое слово со старательностью совершенно пьяного. — Кто будет любить нас, если мы уничтожили всех евреев? Кто будет любить нас, если мы проиграли войну? Кто будет…

— Это антинацистская болтовня! — заорал Хайде. — Пораженческая! — Он сделал еще несколько глотков секретного оружия Сталина и опьянел еще больше Старика. — Я мог бы добиться твоего ареста! Твоего расстрела! Мог бы сообщить Гитлеру! Мог бы…

Он вдруг потерял равновесие и повалился боком на печку, где тут же издал пронзительный вопль и стал умолять нас вызвать санитарную машину.

— Горю! — стонал он. — Я весь в огне! Неужто не видите пламени?

Поскольку печь не топилась и, очевидно, стояла холодной уже несколько недель, мы, не обращая внимания на его крики, с презрением отвернулись. Все, кроме Малыша, который услужливо помочился на него и погасил воображаемое пламя.

— Спасибо, спасибо, — бормотал Хайде. — Теперь гораздо лучше… приятный прохладный дождь… прекрасные капли… по всему телу…

Голос его оборвался, и он громко захрапел в глубоком сне. Мы повернулись к нему спиной и стали приканчивать самогон. Совершенно забыв, где мы, и что здесь делаем. Полчаса спустя, думаю, никто из нас не помнил, что мы в России, тем более в нескольких километрах за линией фронта противника. К тому времени мы достигли состояния Хайде и впали в общий ступор. Думаю, даже забыли, кто мы.

Разбудил нас на рассвете генерал Аугсберг, распахнув пинком дверь и криком велев нам подниматься. Я мучительно раскрыл глаза и огляделся в клубящемся красном тумане похмелья. В голове усердно работали серпы и молоты. Во рту пересохло, горло саднило, в глубине желудка бурно волновалось какое-то густое море. С трудом встал и смотрел, как стены то приближаются, то отдаляются, а пол, колеблясь, уходит вниз. Рядом со мной, пошатываясь, стоял Старик, неуверенно вскинув в салюте к потолку дрожащую руку.