Но Готах думал прежде всего о том, что одна умная женщина в дартанской столице, слушая доклад снежно-белой служанки, сдержала все свои чувства, среди которых могли быть гнев, возмущение, уязвленная гордость… Дела, непосредственно ее касавшиеся, решали без нее. Но она никому не выдала тайну. Анесса и Хайна ни о чем не знали. Мало того, королева простила посланника и полностью ему доверяла — так, как и написала в письме.

— Мы поссорились, — добавила Хайна. — Мое место — под дверью ее спальни.

Готах улыбнулся, ибо с Черной Жемчужиной на этот счет шутить не стоило. «Поссорились…» Он вполне в это верил.

И все же ссора ни к чему не привела. Готах догадывался по крайней мере об одной из причин. Впечатлительная и верная Хайна, видимо, расплакалась — а может, и сделала с собой нечто дурное, — узнав, что королевская подруга ей… не доверяет. Воспользовавшись удобным случаем, та постаралась отправить подальше от своей особы отражение изменницы Делары…

Сидя у весело потрескивавшего костра, Готах задумчиво смотрел на доходившие до плеч каштановые волосы Жемчужины, казавшиеся в свете пламени красными. Сильно дунув, она отбросила упавшую на глаза прядь и улыбнулась. Посланнику тотчас же показалось невероятным, что на фоне этой прекрасной ночи и костров, возле которых негромко пели солдаты, существуют Рубины, способные уничтожить мир, идет сражение гигантских сил, и слышится рокот приближающейся мировой войны, в которой примут участие все края и народы Шерера… Ему хотелось просто сидеть и разговаривать ни о чем с милой и симпатичной Хайной, вспоминая былое, а потом вернуться домой и спорить с женой о том, какое значение для Вечной империи имел указ о поселениях на северном берегу.

На громбелардско-дартанском пограничье с недавних пор было не слишком спокойно, так что и Готах, и Хайна выставили вокруг лагеря стражу. Они так и не узнали, что случилось с часовыми.

Отборных гвардейцев королевы практически полностью перебили, прежде чем они успели схватиться за оружие. Готах слышал, что пираты с Островов поджигали вражеские корабли, швыряя на палубу сосуды с горящим маслом — теперь он мог сам убедиться в том, как действуют подобные зажигательные бомбы. Прямо рядом с ним упал, подпрыгивая на земле, маленький глиняный горшочек, который не попал в огонь, но несколько других попало, и в них, судя по всему, был порох. С грохотом взлетели на воздух три или четыре солдатских костра, сразу же после на сухую траву приземлились многочисленные мешки, из которых разлилась и разбрызгалась маслянистая жидкость. Край рощицы тотчас же запылал, с воплями покатились по земле и забегали охваченные огнем люди. Со свистом полетели стрелы, вонзаясь в землю, человеческие тела, солдатское снаряжение — и под этот дождь стрел бегом ворвалась громадная стая безумцев, которым, похоже, не хотелось ничего иного, кроме как насадить защитников на мечи. Готах видел когда-то подобную атаку — в Тяжелых горах, когда банда разбойников, во всю прыть мчавшаяся по склону, наткнулась на солдат. В голове у него мелькнула короткая мысль, что солдаты — настоящие солдаты — никогда не смогут противостоять стае зверей, которых не интересует жалованье, достойная служба или какая бы то ни было идея. Для большинства солдат, пусть даже и отборных, война была работой, которой они охотно, как и любые другие, избежали бы, лишь бы им платили; жалованье можно было получать и сидя в гарнизоне, а после службы пить подогретое пиво в корчме. Но для зверей с пиратских парусников резня являлась почти смыслом жизни, необходимостью, без которой не было добычи, и вместе с тем удовольствием и наградой за недели тяжкого труда на парусах. Награда эта имела вкус унижения и позора врагов, чужой боли и крови. Вооруженные мечами полузвери имели шанс доказать свою ценность — и превосходство, чего они больше нигде добиться не могли.

Дрожала земля, по которой мчался табун ободранных, иногда полуголых, размахивавших всевозможным оружием атакующих. Несколько сотен пиратов с ревом пронеслись через лагерь, опрокидывая гвардейцев и наемников Готаха, падая вместе с ними в остатки костров, тонча друг друга, хватая противников и порой в буквальном смысле насаживаясь на их мечи. Вождь, который во время обычного сражения в поле сумел бы склонить подчиненных к подобной яростной атаке, несомненно, смог бы победить вчетверо превосходящего его по силам врага. Готах собственными глазами увидел верзилу, который, сжавшись в комок и выставив перед собой копье, на полном бегу проткнул им солдата — но заодно и бежавшего впереди товарища, поскольку ему даже в голову не приходило, что с чьей-то жизнью следует считаться. Упал пират, которому в шею попала стрела, выпущенная откуда-то из-за освещенного круга. Но в этой беспорядочной резне крылась разумная тактика: разбойники не умели сражаться в строю, плечом к плечу, прикрывая и поддерживая друг друга; их союзником был хаос.

Посланник наблюдал за происходящим в позе лежащего на траве полутрупа; ему очень хотелось пошевелиться, но он не мог. Что бы с ним ни случилось — он ничего не почувствовал, вернее, не мог дать название тому, что почувствовал. Боль? Но краткая как мгновение, слишком краткая, чтобы ее оценить. Готах скорее догадывался, чем знал, что рот его полон крови, а отсутствие чувствительности в теле и невозможность пошевелить ногами, вероятно, вызваны переломом позвоночника. К нему ползло пламя, жадно пожиравшее любую добычу, уже лизавшее край жирного пятна возле каким-то чудом не растоптанного костра. Готах видел горстку гвардейцев, которые сосредоточенно и спокойно — хотелось даже сказать, аккуратно — расправлялись с нападавшими. Они блокировали удар и выставляли перед собой клинок — два движения, после которых на землю всегда оседал труп. В свете многочисленных огней он увидел невероятную картину — опьяненную в последнем танце, залитую кровью девушку, которая наверняка уже должна была быть мертва, но оставалась жива. Израненные руки все еще держали легкое копье с длинным наконечником, но оружия почти не было видно, поскольку оно пребывало в постоянном движении, образуя в воздухе нечто вроде серебристого веера. На открытом и ровном пространстве это было страшное оружие, позволявшее держать врагов на расстоянии. До воительницы с копьем пытались добраться около десятка по-разному вооруженных пиратов, но она каждый раз успевала уйти с линии удара, получая лишь легкие повреждения вместо ран, ссадины вместо ломающих кости ударов. На смену одним бежали следующие. Она перекатывалась по земле, чтобы тут же снова вскочить на ноги, невероятным образом изогнув тело, пропуская над собой или сбоку острие меча и ударяя копьем, после чего противник хватался за брызжущую кровью артерию на шее или выпускал оружие и приседал, зажимая руками рану в туловище. Она снова нанесла молниеносный удар, и Готах увидел, что нападавший, которому копье вонзилось в живот, — женщина.

Хайна дернула копье, а та взвыла как зверь, выпустила из руки оружие и в то же мгновение, схватившись за древко копья Жемчужины, дернула в другую сторону, насаживая собственное тело на острие. Хайна на миг застыла — и именно этого мига могло ей не хватить… Насаженная словно червяк на палочку противница, продолжая визжать, резко повернулась вполоборота, ломая древко. Посланник увидел торчащее из ее спины окровавленное острие, когда та бросилась на Хайну, которая с невероятной быстротой уклонилась в сторону, стукнув по голове обломком копья, затем перехватила руку нападавшей и то ли вывихнула, то ли сломала ее в локте. Но все это отняло у нее лишнее время; окруженная врагами Черная Жемчужина подсекла кому-то ноги, воткнула обломок копья прямо в физиономию воинственно ревущего верзилы, но за спиной у нее был еще один, с мечом и ножом, и нож этот с ходу вошел ей в спину. Пронзенная копьем женщина сидела на земле, держась за беспомощно повисшую руку. Из ее рассеченного уха текла кровь. Она визжала как безумная, и, похоже, из-за ее крика опустились острия, уже нацеленные на раненую Черную Жемчужину. Напрягшись и изогнувшись дугой, насаженная на нож Хайна, с откинутой назад головой и залитым кровью из рассеченной брови глазом, стояла на слабеющих ногах, а ее шею сжимала рука того, кто вонзил ей в спину нож. Сидящая перед ней окровавленная женщина, шатаясь, поднялась на ноги, крича от боли, размахнулась и по-женски ударила Черную Жемчужину по лицу, но сила удара была явно не женской — Готах почти увидел, как лопается кожа на скуле; удар свалил Хайну с ног.

— Су-у-ука!!!.. — взвыла победительница, короткими рывками выдергивая вонзенное в тело древко. — А-а-а!!!

Вырвав копье, она пошатнулась и упала.

Снова задрожала земля — то мчались лучники и арбалетчики, в надежде, что для них что-то осталось. Готах чувствовал эту дрожь под холодной от травы щекой. Ощущение тела отчасти к нему вернулось, но одновременно пробудилась боль — столь пронзительная, что посланник успел лишь осознать, кого он увидел: щит Шерни, сокрушаемый топором Проклятых Полос; Делару, во второй раз в истории отданную на растерзание красному Гееркото. Если модели Йольмена чего-то стоили — то именно где-то там, наверху, образовалась щербина в Ферене, надломленном, словно огромная дамба, держащая на плечах клубящиеся массы воды.

Готах получил случайного пинка от бегущего пирата, другой пробежал по его спине. Боль была такая, будто все тело давил мельничный жернов.

Посланник выплюнул изо рта кровь, судорожно сжал кулаки и провалился в небытие.

Не имея возможности увидеть собственную спину, Готах мог только догадываться о том, что на затылке у него синяк размером с мужскую ладонь — дело рук Неллса, который охотно пользовался окованной железом дубинкой, так как она ломала кости, лишая врагов способности сражаться, но заставляя их еще долго страдать. Готах был хоть и сильным и жилистым, но все же человеком, а не зубром; удар лишил его возможности двигаться и, вероятно, спас ему жизнь. Если бы он не выглядел как убитый, следующий бегущий пират стукнул бы его уже не дубинкой, а топором или мечом.