— Я пришел к Ивонне, — сказал он.

— А кто вы?

— Я ее муж.

Тут Маруся снова на мгновение увидела Ивонну, как она отрицательно качает головой, как бы говоря, что никакого мужа у нее нет.

— Все, кто сюда приходит, говорят то же самое, — со смехом сказала девушка и захлопнула дверь перед носом молодого человека. Маруся пошла прочь.

Маруся однажды видела, переходя через мост Леваллуа, как в Сене вверх брюхом плавало огромное количество дохлой рыбы. Значит, приятель Ивонны Энтони был прав, что избегал пить воду из-под крана.

Пьер тогда орал и возмущался весь день, он опять был зол и раздражителен, потому что снова остался без работы. Его взял было на работу один поляк, но он поручил Пьеру пришивать к футболкам неизвестного происхождения бирки „Made in U.S.A.“, а Пьер пошел и накапал на него в полицию, потому что „он обманывает честных французов, а сам он всего лишь иностранец, которого во Францию никто не звал“. Поляк заплатил штраф, а Пьер оказался на улице.

Пьер никогда не покупал вещей в магазине. Он все находил на помойке или на улице. В Париже и его окрестностях можно было найти все, что угодно. Люди побогаче выбрасывали на помойку все, что им было не нужно, предварительно связав одежду в узлы, а иногда и просто прямо через окно.

Галина дочка Юля однажды нашла такой узел и принесла его к Пьеру. Там они обнаружили множество сарафанчиков ярких расцветок и даже кусок фиолетовой материи типа ситца, усеянной фотографическими портретами какого-то улыбающегося негра, кроме того, там были рентгеновские снимки, и еще документы с фотографиями негров, негры были совсем черные, отчего на черно-белой фотографии у них вообще трудно было разобрать лицо, блестели только белки глаз и зубы. В тюке были и всевозможные потрепанные брошюры о том, как получить во Франции пособие на детей, по безработице и еще масса всяких полезных советов, но к сожалению все это уже устарело.

Галя тогда испугалась, что это все заразное, потому что рентгеновские снимки свидетельствовали о том, что негры от чего-то лечились. Она хотела все выбросить, но Пьер забрал узел в свою комнату. Фиолетовую материю с портретами негра он положил в качестве скатерти на обеденный стол, который он тоже сделал из детской кроватки, найденной им на улице. Поэтому Пьер, сидя за столом, часто начинал его тихонько раскачивать и мурлыкать себе что-то под нос, вероятно, он представлял себя отцом, который укачивал в кроватке своего ребенка, постепенно Пьер начинал раскачивать стол все сильнее и сильнее, так что Марусе несколько раз с трудом удалось поймать свою тарелку, которая едва не слетела со стола и не разбилась. В столешнице стола были высверлены дырки неизвестного происхождения и Пьер, когда был в хорошем настроении, совал туда палец, имитируя половой акт, при этом он заливался громким раскатистым смехом, напоминившим ржанье коня, когда его пришпорили.

По воскресеньям Пьер отправлялся в церковь Святого Сергия, служба начиналась в десять часов утра, но он никогда не приезжал к началу, а всегда ближе к концу. Особенно он любил туда ездить, когда были церковные праздники, потому что тогда после службы всех кормили и давали красное вино. Один раз Маруся пошла с ним на престольный праздник, обретение мощей Сергия Радонежского, на праздничном обеде присутствовал сам епископ с фиолетовым носом и красным лицом, и все высшее духовенство. Рядом с ними за столом сидели студенты православного института Святого Сергия и еще какой-то мужичок с бородкой и в косоворотке. Как Маруся потом узнала, он женился на француженке, правда, не очень удачно, так как у этой француженки периодически случались приступы тяжелой депрессии, и он с ней очень мучился. Но все равно, он неплохо устроился — преподавал математику где-то в университете или в институте. Тщедушная прыщавая студентка Богословского института в очках, которая приехала из города Киева и никак не хотела уезжать обратно к себе, жаловалась ему, что ей негде жить, общежитие забито, а стипендию почти перестали выплачивать.

— Ну и уезжайте, — ласково наставлял ее мужичок с бородкой, — ведь это, может, знак вам, и Господь вам велит возвращаться на родину.

Студентка испуганно втянула голову в плечи и затравленно посмотрела на него, но все же покорно закивала.

— Вот мне, например, — продолжил тот, — Бог велел остаться, я и остался. Зачем же противиться Его воле? А вам, стало быть, Он велит вернуться, ну и уезжайте, не думайте долго, уезжайте, раз такова Его воля!

Все кругом ели консервированную кукурузу и пили вино. Пьер особенно налегал на вино, он уже несколько раз наполнял свой стакан из бутылки, его лицо приобрело багровый оттенок, и глаза блестели. Как только трапеза стала подходить к концу, Пьер выскочил из-за стола и направился к выходу, чтобы не принимать участия в уборке посуды, что должны были делать все гости, включая епископа. Бумажные тарелки, пластиковые стаканы и объедки собирались в полиэтиленовые мешки и выбрасывались на помойку.

Пьер собирал на улице все матрасы, которые не были сильно пропитаны мочой и не так воняли. Он складывал их в гараже — если к нему в дом придет сразу много странников (а лучше странниц), то им всем будет, где спать. Одна такая странница, правда, совсем старая, часто приходила к Пьеру, у нее было оплаченное место в доме для престарелых, но ей там не нравилось, она предпочитала бродить по улицам и собирать в сумку разный мусор, а ночевать она приходила к Пьеру. Пьеру она, конечно, была не нужна, поэтому он однажды ночью выгнал ее и больше к себе не пускал. Тогда она отправилась ночевать к его сестре Эвелине, и с тех пор ночевала у нее, в благодарность за ночлег убирая ей квартиру, так продолжалось, пока у Эвелины не случился очередной кризис. Все началось с того, что Эвелина открывала шкаф, а от него отвалилась дверца и загородила ей доступ к кровати. Эвелина никак не могла эту дверцу сдвинуть, она просто не понимала, с какой стороны за нее можно взяться, и поэтому она остаток ночи была вынуждена провести на кресле, в согнутом положении. Наутро она пошла к Пьеру и стала просить его, чтобы он пришел и помог ей, но Пьер собрался только через неделю, когда Эвелину уже забрали в дурдом.

Когда Пьер видел в метро или на улице людей в костюмах и галстуках, он кривился и говорил:

— Дерьмо, ломают комедию! Сидят себе целый день в своих конторах, а потом идут в кафе, жрут и треплются о своей работе!

Пожрать он и сам любил, он считал, что вообще все французы любят пожрать, без этого для них жизнь лишена смысла. Еще французы любят машины, для них машины — это как их детки, они их моют и ласкают, правда, сам Пьер предпочитал ласкать женщин, в трусах или без трусов, это все равно приятно, ни с чем не сравнимое ощущение. Самое прекрасное в мире — это женщина.