— Дым не мешает? — спросил.

— Володю жалко. Что с ним будет, если уеду?

— Я его излечу.

— Вы маг?

— Нет, но кое-что умею. Вернее имею. Снабжают нас на атомном флоте секретными средствами. Сами понимаете, обслуживать реакторы дело нешуточное. Вот и….

Соврал, но мог ли открыться? И зачем?

— Владимир встанет на ноги, захотите ли вы со мной уехать?

Вместо ответа Люба пленила ладонями моё лицо и одарила страстным поцелуем. И даже после этого не обнял её изумительно тонкий стан или плечи. Плач, Билли!

Утром, когда Люба ушла в свою школу, присел на табурет у Вовкиной кровати.

Тронул колено:

— Болит?

— Да я их не чувствую, ноженьки свои.

— А говоришь, позвоночник сломан.

— Всё нутро у меня переломано, на хрен.

— Хочу поговорить. На ноги встать желаешь? Ну, а если поставлю, что отдашь?

— Да что у меня есть? — горько-прегорько сказал парализованный Вовка.

— Невеста, — мне претила и нравилась роль Мефистофеля. — Ты выздоровеешь, а Любовь Александровна уедет со мной.

Весь Вовкин напряжённый вид выражал страстное отрицание, вот-вот должно сорваться с губ роковое "нет", но застряло где-то на полпути. Мой визави морщил лоб и напрягал мышцы шеи.

Да ты, брат, ещё и заика.

— Ей с тобой не житьё, Хазбулат удалой. Разве самому не противно, что любимая женщина выносит из-под тебя засранки? Ну, говори….

— Согласен, — одолел Муромец речевую немощь.

— Дай слово мужика, что не встанешь у меня на пути, и не будешь её преследовать.

— Даю.

Защёлкнув на Вовкином запястье оптимизатор, похлопал его по тыльной стороне ладони:

— Выздоравливай, дорогой.

По вечерам, выпив кружку парного молока, шёл спать, но едва убывающая луна касалась конька дома, просыпался и выходил курить. Любочка, наверное, и не ложилась — спешила ко мне, не босая в ночнушке, а очень даже принаряженной. Поцелуями не обменивались, но перешли на ты.

— Солнце для работы, лунный свет для любви — верно?

— Почему луна так беспокоит женщин?

— Не знаю. Но согласись, какая-то колдовская сила в её свете присутствует, а нас испокон веков с нечистым в связях обвиняли.

Нырнула мне подмышку.

— Хочешь, околдую?

— Нет.

— А что хочешь?

— Гитару.

Пришла с инструментом на следующее рандеву. Не настроенным.

Я пел ей: "Самое синее в мире…."

Она: "На побывку едет….", под мой аккомпанемент.

И вместе: "Снова замерло всё до рассвета…."

Были светлые тёплые ночи, и отношения наши чистыми, чистыми….

…. Вовка вышел из своей светёлки в день бабушкиных Сороковин. За столом сидели гости. Негромкая текла беседа, инструмент позвякивал столовый. Вдруг разом тишина, будто покойная сама явилась на поминки. Он вырос в дверном проёме, прислонился к косяку:

— Не ждали?

Взгляд скорее недобрый, чем ликующий.

— Ой, Володя! — Люба бросилась к нему на грудь. Но он отстранил её, не грубо, но решительно. Сел на освободившееся место.

— Пьёте?

— За упокой души.

Вовка замахнул стаканчик водки, сунул два пальца в тарелку квашеной капусты, захрумкал крепкими челюстями. Старухи истово крестились — отошёл столбняк.

— Блином, блином помяни.

Муромец поднял на меня тяжёлый взгляд:

— Пойдем, выйдем.

Вышли. Старушечьи лица прилепились к окнам. Вовка отвесил мне земной поклон с касанием земли рукой.

— Спасибо, братка, — протянул оптимизатор. — Всё исполню, как обещал. Прощай.

И прочь со двора. Следом Люба. Вернулась подавленная.

— К своим пошёл. Пешком за восемь вёрст.

— Пусть промнётся — належался.

— Сказал, чтоб замуж за тебя шла.

— Правильно сказал. Идём к гостям. Завтра в дорогу.

Помянули, вымыли посуду, навели порядок в доме, сходили на кладбище попрощаться. Люба начала собирать вещи, а я улизнул в малуху.

— Всё, Билли, где твой инструктор — пора перевоплощаться.

— Ещё не время. У тебя что, зудит?

Ну, хорошо, интриган виртуальный, ничего ты не добьёшься — моё слово крепкое.