— Погоди! Давай лучше будем ходить по земле, а?..

— Ты боишься за меня? Ну, подумай сам: что может со мной случиться в месте, где стоит вечный сентябрь и ангелы парят над водой?

— Я боюсь, что, когда ты ступишь вниз, я проснусь, и все это окажется лишь видением, посетившим меня от усталости и перенапряжения последних дней.

— Тогда ты просто встанешь и благополучно забудешь этот кошмар.

— А я думаю, что встану, пойду и повешусь.

— Не страшись: это не окажется сном. Так просто тебе от меня не отделаться!

— Хорошо, — Волк вздохнул. — Только прежде чем ты прыгнешь, мне нужно кое-что сделать. Не могу же я не поцеловать свою девочку, если есть шанс, что я никогда ее больше не увижу.

— Ты прав, наверное. Хотя нет: ты полностью прав. Это я дурочка!

Поцелуй получился странный: смазанный, совсем не страстный и даже не романтичный. Но все равно оба почувствовали легкий щелчок внутри, как будто встала на место важная деталь в сложном и расстроенном внутреннем механизме.

— Если ты сейчас скажешь какую-нибудь пошлость или банальщину, то клянусь, что скину тебя отсюда.

— Лети. Просто лети, Синяя птица.

Она оперлась на его руку и встала, балансируя, на тонкие чугунные перила.

— Можно, я закрою глаза, а ты будешь смотреть за меня?

— Конечно.

Она зажмурилась, разжала ладонь и шагнула назад. Спиной к страху, лицом к тому, кому теперь принадлежала.

Вставало солнце. Вернее, оно зависло где-то на горизонте и явно не собиралось в ближайшее время покидать облюбованный им край неба.

В воздухе кувыркалась, весело визжа и дрыгая ногами в красных кедах, бывшая городская юродивая. А на маковке Исаакиевского собора щурился на розовый солнечный диск Последний Волк, и под ресницами его играли маленькие чертенята, отчего глаза казались безудержно искрящимися.

Очень не скоро они вернулись к оставшимся. Но не потому, что долго искали — ноги сами вели их в нужном направлении. Еще метров за двести от Марсова поля оба почувствовали, что назревает нечто нехорошее. Столб вечного огня стал высоким, словно нефтяной факел. И еще явственно стонала земля под их ступнями. Не сговариваясь, они побежали.

Завидев их, навстречу метнулась Эмма с полными ужаса глазами:

— Быстрее, а то Чечен с Антоном сейчас поубивают друг друга! Сделайте же что-нибудь!..

4. Чечен, или в огненном шатре

Ему было сорок восемь. Всегда каменно-спокойный, негромкий, он говорил на трех языках. В той террористической группе, где он состоял, он слыл замкнутым, нелюдимым и не знающим устали. О его прошлом почти никому не было известно. Он просто пришел однажды с надежной рекомендацией, а через полгода стал правой рукой лидера.

Из-за нежелания рассказывать о себе и выдержке в любых ситуациях многие считали, что у него нет души. На самом деле душа у него конечно была. Хотя он сам порой сомневался в этом — так пусто и выжжено было внутри. Из всех семерых, оказавшихся в вечном сентябре, его потрясение было самым сильным и самым острым. И если он старался ничем этого не показывать, то лишь потому, что и в прежние времена редко позволял эмоциям выплескиваться наружу.

После странной ночи с ангелами и бесконечного розового рассвета на него нахлынули воспоминания — давно и прочно, как ему казалось, похороненные и наглухо зацементированные в подсознании. Они вырвались наружу, и как он ни пытался загнать их обратно, ничего не получалось. Больше того, он чувствовал острую потребность поделиться с кем-нибудь этим. И чем дольше он молчал, тем сильнее жгло прошлое.

Они сидели на Марсовом поле, прямо на траве, усталые и расслабленные. Ближе всех к Чечену была Эмма. Она тихонько напевала что-то, подстелив под себя плащ, давно потерявший элегантность. Черная блузка подчеркивала бледность лица и утомленные тени под глазами. Он повернулся к ней и стал говорить — без предупреждения, не задумываясь, как это выглядит со стороны.

Женщина поначалу опешила, выгнула дугами выщипанные брови. А затем заслушалась. Чечен мог говорить очень красиво, не прилагая к этому больших усилий. Он рассказывал о своем ауле, о высоких горах и ледяной воде ручья. О двух братьях и четырех сестрах, о матери и отце, родичах и соседях. О том, как после школы уехал в Питер (тогда он был еще Ленинградом) и поступил в Первый Медицинский. Конечно, он мог выучиться на врача и в Грозном, но ему очень хотелось пожить в городе, который называют одним из прекраснейших в мире. И он полюбил Питер за те шесть лет, что учился. Несмотря на жуткий холод и зимнюю тьму. Долго еще снились ему дома, желтые и серые, и прямые улицы, и кариатиды, когда он вернулся в родной аул. Но все равно нет ничего прекраснее высоких острых гор и синего просторного неба с парящими в нем орлами…

Постепенно все остальные подсели ближе, завороженные его интонациями и неожиданно прорвавшейся страстностью, зазвеневшей в голосе. Выговорившись, Чечен замолчал и удивленно огляделся по сторонам, точно впервые заметив людей вокруг.

— Да, сказочно ты описываешь свои родные места… А ведь там вся земля кровью пропитана! Кровью наших ребят, которых ваши ублюдки порезали.

Антон процедил эти слова сквозь зубы. Он не понаслышке знал об этой войне: двоюродный брат без вести пропал в этом аду три года назад, а лучшего друга-одноклассника привезли домой 'грузом-200'.