Журнал «День и ночь» 2010-1 (75)
вернуться

Анистратенко Ася
Шрифт:

— Знаешь, может, пойдёшь ко мне помощником? Я — уже старый, и мне трудно одному, тем более ты можешь с ними балакать, а я их «чертей» не понимаю.

Что и говорить, условия были завидные: харчи, работа, свежий воздух, речка, но чувство товарищества и доверие моих друзей не позволило мне принять это предложение.

Рано утром мы продолжили путь вниз по течению реки Йори. Сочная высокая зелень на берегу так и манила прилечь. Солнце уже выглянуло из-за холмов. На косогорах стояли прошлогодние копны сена, и казалось, что вся долина заселена какими-то пришельцами. Вот-вот затрубят военные трубы, загремят барабаны, и несметное татарское войско, вооружённое кривыми мечами и длинными копьями, лавиной двинется на нас. Но кругом тихо, только солнышко поднимается всё выше и выше. Над дорогой с весёлым криком носятся стрижи, высоко в воздухе висят жаворонки, чьи звонкие песни сливаются со стрекотанием кузнечиков и посвистом сусликов. Воздух — чистый и прозрачный. Идти легко. Перейдя реку вброд, мы уже стали подниматься в гору по лощине, как нам навстречу внезапно выехали трое всадников, среди которых был и наш Шакро. Как сумел он так быстро встретить нас на окраине татарского аула, не понятно. Мы остановились, я только успел напомнить сёстрам, чтобы они были осторожнее.

Когда всадники приблизились, один татарин, средних лет, сказал, что ему в хозяйстве нужны работницы. В переговоры вступила старшая сестра. Не знаю, на каких условиях они договорились, но очень скоро, довольные и весёлые, пошли вслед за новым хозяином, даже не попрощавшись с нами, только махнув на прощанье рукой. Мне стало очень обидно и жалко, особенно жалко за Таню. Я знал, что теперь их жизнь полностью зависит от хозяина, и что им никогда не выбраться из неволи.

Долго ещё потом, работая на мельнице и в Бадьяурах, я интересовался их судьбой, но больше о них никогда и ничего не услышал.

Окончание следует.

ДиН поэма

Анатолий Вершинский

Чалдонская тетрадь

…уходя в иные дали, завещал свои медали, всё добро фронтовика, чья Победа — на века, но для чьих стараний ратных в прейскурантах аппаратных не нашли цены вожди с триколором на груди, — им челом не бил: присягу дал чалдон иному стягу, хоть и был его кумач, как лесной пожар, горяч, хоть пришлось крестьянским детям жить не так под флагом этим, как трубил на целый свет первый ленинский декрет, но герой моей поэмы не касался этой темы ни в беседе, ни в письме (даже в пору «перестройки»), лишь всегда держал в уме, до чего чалдоны стойки: род, прореженный на треть, всё же смог не захиреть (кто своих не помнит близких — поищи в расстрельных списках, только выжившей родни за молчанье не брани), и герою было ясно, что из дому не напрасно увезли семью и стал домом ей лесоповал, обрубив работой адской связь её с роднёй «кулацкой»; а покуда рос герой, рос и креп колхозный строй, и хорошие отметки в аттестате семилетки да ещё терпенье (в мать) помогли мальчишке стать педагогом сельской школы, выпуск вышел невесёлый — началась война в тот год, а потом пришёл черёд и ему примерить китель: стал механиком учитель и обрёл свой новый дом — фронтовой аэродром; на тяжёлых, но покорных бомбовозах двухмоторных, сокрушив тылы врага, долетел их полк до Польши (показавшейся не больше, чем чулымская тайга), и весною на Рейхстаге зацвели, зардели стяги победившей смерть земли, и, учебники подклеив, ждали школы грамотеев, чтоб сирот учить могли; и ждала его невеста, и нашла у тёщи место новобрачная семья, он учил детей в артели, а потом свои поспели: как и чаял, сыновья, и они служили тоже, оба с ним усердьем схожи, долг армейский был тяжёл: старший так и не пришёл, та беда их надломила, и жену взяла могила раньше мужа, младший сын звал его к себе, но тщетно: старый воин сдал заметно, да не сдался — жил один; с той поры, как дом фамильный, вековой крестовый дом брошен был семьёй, бессильной избежать гонений в нём, с той зимы, когда подростком, увезённый в леспромхоз, обвыкался в мире жёстком, полном тягот и угроз, — где он только не жил: в хатке, крытой чуть ли не ботвой, и в брезентовой палатке, и в землянке фронтовой, и в избе послевоенной, маломерке пятистенной, что сдавал совхоз ему, а вот собственной усадьбы заводить не стал (понять бы вам, читатель, почему), и не дом, а домовина да суглинка два аршина рядом с верною женой — весь его надел земной; от судьбы единоличной к цели общей, утопичной, но благой, держал он путь и с него не мог свернуть — так, до неба возвышая над деляной за окном, пролетела жизнь большая на дыхании одном, человек с лицом эпохи — уходя за нею вслед, он сберёг до малой крохи всё, что помнил с детских лет, и в конце доверил сыну, кроме бронзовых наград, золотую сердцевину обретений и утрат — о своей любви и боли постарался рассказать, плод его последней воли — аккуратная тетрадь, под её обложкой плотной сто историй, сто имён, но особенно охотно вспоминал тайгу чалдон: край урочищ диковатых, мир, где не был он чужим; там играл на перекатах пёстрой галькою Чулым, в омутах жирели щуки, долгожители реки, на угоре у излуки рыли норы барсуки, лось выпрастывал из чащи сучковатые рога и дразнился пень, торчащий водяным из бочага, а в Чулым текли, вертлявы, Агата и Аммала, Борсук-левый, Борсук-правый — в тех местах родня жила; с быстрых рек тайги-дикарки увела судьба потом к речке медленной — Уярке, с тихой рощей за прудом, у болотистого дола оседлало холм село, наверху стояла школа, в ней полжизни протекло, но помимо школьных правил помнил он лесной урок — и силки на зайца ставил, и готовил сено впрок: отбивал он косу ловко — и послушная литовка на лугу, что мёдом пах, пела птицею в руках, он плетёную корчажку снаряжал на карасей и варил на праздник бражку для соседей и гостей; он любил заботы эти, он зимой мечтал о лете, он устал от школьных пут, но к нему тянулись дети: завтра осень, значит — ждут, и опять в костюме строгом он входил к ребятам в класс, был он сельским педагогом — на земле, забытой Богом, был он совестью для нас; командир небесной рати, позаботься о солдате: жил он честно до конца — Отче наш, прими отца…

ДиН стихи

Николай Алешков

На своём месте

А на лужайке Настенька и Ванечка, две светло-русых детских головы, и золотые брызги одуванчиков рассыпаны по зелени травы. У сочных майских красок столько гонора! Я наяву цветные вижу сны. Но за поспешной кистью не угонишься: через неделю — нету желтизны. И над садами дачными рассеялся вишнёвый и черёмуховый дым, но не грущу давно я по-есенински, что я не буду больше молодым. И подсмотрев, как роща за амбарами вовсю шумит окрепшею листвой, пою с друзьями вместе песни старые о том, что «чёрный ворон — я не твой…» А на лужайке Настенька и Ванечка весёлым смехом радуют гостей и белый пух сдувают с одуванчиков, и он летит над памятью моей!

Моё место

Я была тогда с моим народом, Там, где мой народ, к несчастью, был… Анна Ахматова
 — Хочешь в депутаты?  — Непременно! Непременно отвечаю:  — Нет! Рядом с властью ныне бизнесмены или шоумены. Я — поэт. И когда под майским небосводом грянет марш Победы в грудь мою, я не с ними — я с моим народом за оградой молча постою. Моё место здесь. Не жду награды. Пригожусь народу, может быть, если вновь придётся баррикады из оград чугунных возводить.

Осенний полёт

Наслажденье: побыть одному, полистать Гумилёва и Грина… Тишина в опустевшем дому. За окошком краснеет рябина. Вот и стопка бумаги растёт на столе — и не надо притворства. Это осень — Жар-птица в полёт увлекла за собой стихотворца. Что ж, летим. До свиданья, Земля! Сердце с детства к полёту готово. Кто-то в небе поймал журавля. Я услышу небесное слово. Впрочем, я не один. За спиной журавлей и гусей вереницы, и небесный мой ангел со мной, и перо улетевшей Жар-птицы…

Майский снегопад

Царь небесный, видно, зaпил, солнце тучами закрыл. Зелень майскую внезапно снегопад посеребрил. Снег валился на дорожки, хулиганил на траве, и жемчужные серёжки снег раздаривал листве. Как невесты, встали чинно с жемчугами да с фатой и берёзы, и осины вдоль дороженьки пустой. Женихи — дубки да клёны — подбоченились в лесу. И рубашкам их зелёным шапки белые — к лицу… Я несу любимой розы. Может, это невпопад? Чувств моих не заморозит даже майский снегопад.

Романс

Над серебром заснеженных полей, над белой и безмолвною равниной звон бубенцов послышится старинный, когда раскинет звёзды Водолей. И я рванусь к тебе, былая Русь, всей памятью, всей болью, всей печалью. Мне журавли под осень прокричали, что я по снегу к матушке вернусь. Гони, ямщик! Я не жалею слёз. Пусть только тройка скачет, скачет, скачет… Вон жемчуга на веточках берёз слезами стынут — небо тоже плачет. В моей больной, поруганной стране опять дела разбойные творятся. И нету сил юлить и притворяться, что «всё путём», что всё по нраву мне. Гони, ямщик! Я не найду ответ. Я перестану плакаться над прошлым. И санный след серебряной порошей укрыт надёжно. И возврата нет. Горите, звёзды! Я услышать смог всей кровью зов таинственный и древний. И я скачу — вдруг вспыхнет огонёк в какой-нибудь заброшенной деревне…