Сам вышел на дорогу, остановил авиационный заправщик, привёл его на аэродром, заправил бензином все свои И-16. И вскоре мы уже взяли курс на Харьков.

Всё это очень отчётливо всплыло в моей памяти, когда весной 44 года, направляясь во 2-ю Воздушную Армию к генералу Красовскому, я заехал в Киев.

На дорогах войны, по всему пути 4-й Воздушной армии, освобождавшей Австрию, Германию, Чехословакию попадалось очень много брошенных собак отличнейших пород. Отец подбирал их всех. Одно время у него было до семнадцати собак. И, конечно, все эти доги, сеттеры летали с ним в самолёте, так как хозяин передвигался именно таким способом. Мама вспоминает: вот к самолёту по лётному полю идёт отец. Забегая вперёд и возвращаясь, рядом вокруг крутятся штук шесть, семь собак; следом — адъютант Яша Куцевалов, за ним — ординарец. Замыкает шествие мама. К тому времени, когда мама поднималась в самолёт, все собаки сидели уже на своих местах. Знаю, что был, например, очень обидчивый дог Лёва. Как-то, моя полы, мама махнула в его сторону тряпкой со словами «Ну, пошёл отсюда, разлёгся…» Так он после этого неделю не притрагивался к пище. Из самых любимых у отца была Зорка — небольшая, с шёлковой шерстью и узкой изысканной мордочкой, из породы охотничьих ирландских сеттеров. Долгое время она сопровождала его на весёлые охоты, боевые вылеты, местные каботажные перелёты. Отец плакал буквально настоящими слезами, когда его «возлюбленную» увели. Как и все красавицы, она была чрезвычайно доверчива. Заезжий, вернее, залетевший на пару часов полковник N без труда заманил её в свой самолёт. Рыжая дурочка в ожидании отца, как обычно, первой впрыгнула в кабину. Больше её никто не видел. Лет тридцать отец, на определённой рюмке, оплакивал историю этой любви. Негодовал жутко. Прощая многим куда более серьёзные обиды, эту не смог ни забыть, ни простить.

Сейчас в Европе в моде наши сибирские лайки, особенно их много в Италии. Я встречала там одну красавицу на поводке с совершенно остекленевшими от жары глазами, цвета драгоценного аквамарина. Итальянский эксперт, приезжавший в Москву судить выставку собак, как-то описал забавную сценку. У него дома в Турине есть пара «алясок». По утрам, сопровождая его маленьких детей в школу, лайки то и дело слегка прихватывают за лодыжки его самого и жену, выстраивая их определённым порядком, давай, мол, не отставай, принимая их за собратьев по упряжке. Дети — это другое. Основной, ценный груз.

На всю жизнь я запомнила угольно-чёрного лохматого весёлого Пирата, готового разом — бежать, прыгать, сидеть, служить, лизать — словом, всё, что я от него требовала одновременно. Однажды моя двойняшка Лена напустила его на меня со словами:

— Пират, возьми, Наташу!

Я пулей помчалась на КП отца, за мной летел, высунув язык, запыхавшийся Пират, за ним — Алёна, следом знакомый мальчик Боря, вдали маячила мама. Я испугалась. И сейчас, любуясь собаками, в душе их всё же побаиваюсь. Вот если бы я была мужчиной, охотником, отцом, в конце концов. Да, вот именно, если бы я была отцом.

Как-то уже в сознательном возрасте — классе девятом-десятом, я поинтересовалась про войну у всех по очереди, кто был тогда дома: мамы, отца и бабы Маруси — маминой родни из Старого Крыма, приехавшей к нам погостить.

— Зашли мы в одно уютное кафе, — начал отец, — там были хорошие девчата. Мы пригласили их за свой столик, всё как положено, закуска. Вдруг заходят американские моряки. Здоровые такие парни, шумят, галдят, требуют выпивку, потянулись к нашим девушкам. Ну, мы им к-а-ак дали, конечно, не рассекречивая себя. Они — нам. Всё разнесли.

— Отправили меня с заданием на пункт донесений почту отнести, — подхватила тему мама. Обратно возвращаться было уже поздно, и определили меня на ночь в казарму к солдатам. Вошла после всех, легла с краешка у прохода. Тишина страшная. В казарме — сколько парней, и чувствую — ни один не спит. И пяти минут не смогла там пробыть. Ночевала во дворе. А вот ещё был на войне такой лейтенант, страшно ко мне придирался, всё в караул ставил. Проходу не давал. Однажды затащил силой в теплушку и давай целовать, пистолетом грозит. Слава Богу, товарищ полковник Кононенко отодвигает дверь вагона (мимо проходил) — «Вы что тут делаете? Вольнонаёмная Курилова?!»

— Баба Маруся, а немцы, что? Как? — спрашиваю у бабули, всю войну просидевшей на оккупированной территории Крыма.

— Ну, немцы, — пронося из кухни в комнату борщ. — Что немцы. Пропердели весь Крым.

— Мам, а правда Лена говорит, что папа рассказывал, как однажды на войне, когда его самолёт подбили, и он выбросился с парашютом, (а он всегда, мягко говоря, недолюбливал эти прыжки с парашютом), то вроде он сказал себе: «Ну, если останусь жив, брошу курить».

— Кто сказал, отец? — переспрашивает мама.

— Ну, да, так Лена говорит.

— О, — протянула мама, — Лена. «так вашу…», — сказал он, а не «я брошу курить…»

Мама и немцы. Их было три случая, таких встреч за время войны.

«Захожу я в землянку. Вызвали меня. А в землянке допрос идёт. Допрашивают немецкого офицера. Сбитый лётчик. Я только на него снизу быстренько взглянула. Высокий, подтянутый. Во взгляде — презрение. А — надменный, а красивый какой. Ничего. Ни на один вопрос не ответил. Тут же повели на расстрел.

Ох. Я испугалась. Весной 45-го попали мы в середину колонны немецких пленных в Европе на нашем газике. Колонна — конца и края не видно. Встречный поток, обходят нас молча, в серых шинелях. Все вниз смотрят. Наши конвоиры по бокам где-то, один — на тысячу, и не видно их. Если б немцы захотели, всё, что угодно, могли с нами сделать. Но не такой они народ. Дисциплина у них.

Ехали по Крыму освобождённому, а может, по Кубани летом. По обеим сторонам дороги — поле волнами. Рожь, васильки, а тихо как. Я попросила остановить и пошла вглубь. Иду и вдруг вижу: на меже лежит немецкий солдат навзничь, убитый, совсем молоденький. Ветерок — по волосам цвета той же пшеницы, глаза голубые — в небо. Я подошла, присела, глаза его закрыла рукой и по щеке погладила. И заплакала я над этим немцем молодым».

— Ой, мам, ну, ты вечно чего-нибудь, — вставляю я, сама отворачиваюсь, смахивая маленькие солёные капли.