Глаз мало...

В восприятии задействованы и вкус, и обоняние, и осязание, и слух, и некое еще шестое чувство. Россия постигается всей плотью. И всей метафизикой духа.

Но прежде всего ведь хлеб. Не правда ли? В Орле я понял, что в Азии умеют печь только лепешки.

В России, кажется, бесконечное разнообразие хлебобулочных изделий. И Божии к ним какие-то названия: хлеб Спасский, хлеб Монастырский, хлеб Горчичный и Сладкий, хлеб отрубной, заварной, нарезной, рожки присыпанные, пряники мятные... Голова кружится. И невольно вспоминается и думается о значении для России хлеба.

И сказал архистратиг: “Пойдем, госпожа, покажу тебе, где мучаются иереи”. И она увидела попов, подвешенных за края ногтей, от их голов исходил огонь и опалял их. Увидев это, пресвятая спросила: “Кто они и в чем согрешили?” И ответил Михаил: “Это те, кто служил литургию, и пред престолом Божьим предстояли, почитая себя достойными. А когда совершали проскомидию, не хранили просвиру, роняли крупинки ее, как звезды Божии, на землю. И тогда колебался страшный престол и подножие дрожало, за то они теперь так мучаются”.

Нигде так страшно и свято не сказано о хлебе, как в апокрифе о “Хождении Богородицы по мукам”. Но не иереи, не одни иереи, все, все они будут подвешены за ногти к железному древу, все, кто говорит ныне о хлебе для России, помышляя, что хлеб только для них. Будут они висеть, подвешенные за ногти и за языки их, и пламя будет лизать их... Но не заступится за них Богородица... И достаточно о хлебе.

Город играл со мною в прятки. Город выкидывал какие-то фокусы. В духе Булгакова.

Мне позарез нужно было найти одного человека. Уже стемнело, когда мне передали номер его дома — 48, по улице Комсомольской. Вот он — старый, серый, в нем разместились магазин, нотариус, еще что-то, но никаких квартир, никаких жильцов. Все окна погашены. Морозец щипал. Дело было зимой. Я плюнул и отправился восвояси. Но утром опять решил посмотреть этот дом. Да, есть такой дом № 48. Но нет в нем магазина, и не размещается здесь нотариус, дом не сер, а желт. Так я обнаружил в Орле два совершенно разных дома на одной и той же улице и даже на одной ее стороне, под одним и тем же, без всяких там дробей и бис, номером. Как только различают их почтальоны?

Ну кто же не знает этого, тоже, кстати, желтого, расположенного в самом географическом и историческом центре и торчащего со стороны пустыря, как пуп, дома по улице Карачевской между Первой Посадской и переулком Михаила Архангела. Но дом на этот раз ни при чем. Суть тут в ином. Переулка такого на самом деле не существует, напрасно его искать, зато на доме 12/3 блистает ветхозаветное победоносное имя. Переулка не существует, но есть путь — к церкви Михаила Архангела. И следовательно, здесь самый путь именуется именем того, “кто, как Бог”. Я бы убрал асфальт и замостил этот путь, как в Москве на Кремлевской площади, толстым, тускло-убитым вечным слоем булыжника. Чтобы не стерся никогда этот путь. И всегда бы блистало над головой победоносное имя... Кстати, и дом под номером 12/3 привел бы в надлежащий для такого места порядок. Как-никак здесь не только церковь Михаила Архангела, но и рядом на пьедестале один из ее страстотерпцев, певец блаженных и всех приснопамятных, могучий Николай Лесков... в окружении, в хороводе из собственных персонажей.

Изумительный, сказочный памятник.

Это вообще редкость, когда литературный шедевр, переведенный на язык какого-либо иного рода искусства, мог бы сравняться с оригиналом. В памятнике же поражает фигура Катерины Измайловой, Леди Макбет... Тут такой взгляд, что кажется, горит изнутри металл и несет огарками. Тут не только Мценск и даже не только Орел, тут, может быть, вся Россия...

И опять же, опять я смотрел иногда на эту фигурку по вечерам, и мне делалось жутко. Я от нее пятился. Такой у нее взгляд... Что-то со мной в Орле делалось.

С неизбежностью я подхожу к трамвайной линии, той, что бежит по этой же, по самой этой Карачевской, до вокзала, а там, у вокзала, есть поворот,..

Я как-то заметил, прогуливаясь вдоль трамвайной линии, ну да, а что же, уже с орловцем, что в Орле у трамвая как-то странно отстает звук, будто подкрадывается. Летит трамвай мимо, проносится, и только тут ударяет звук. Ощущение такое, что тебя самого переехало.

— Я как-то пугаюсь в Орле трамваев, — сказал я попутчику.

— И правильно делаешь, — отвечал мне бородатый мой спутник. — Правильно делаешь, — не здесь, здесь ничего не случится (дай Бог!), здесь церковь, и бесы боятся, но там, где вокзал, на повороте. Поворот там такой есть... К нему-то как раз и подошла похоронная процессия. Лет пятнадцать назад. Трамвай летел сломя голову. Водитель, может быть, засмотрелся. Теперь ничего нельзя объяснить. Но все тут сошлось. Трамвай летел, будто обезумев. Понятно, что на повороте, но именно когда подошла процессия... Трамвай понесло с путей, вынесло к чертовой матери, и он врезался прямо в процессию. И стал давить людей. Семнадцать человек насмерть! Покойника же вынесло тоже из гроба и кинуло на убитых. Нехороший был, должно быть, покойник.

Для меня в этой трамвайной легенде как бы сконцентрированно выразилось то напряжение внутреннее и подспудное, которое я ощутил и которое несомненно существует в Орле. Я кожей здесь ощущаю какую-то онтологическую, или, так скажем, тектоническую силу, которая есть и созревает в Орле. Она подбивает мне пятки...

Я совершенно почувствовал: в Орле не только трамваи, в Орле и улицы, и дома — живые.

Так случается только в городах, где история дышит тебе в затылок.

Это тихое, странное чудо, которым одарила меня в Орле Россия.

Там, в Азии, мы не знали русской истории. Конечно, историю можно изучить по всяким премудрым книгам. Но по книгам невозможно научиться ее чувствовать. История все же конкретна. Историей нужно жить. Она же в непрерывном и ежечасном, сиюминутном творении и, следовательно, ежеминутном ощущении. Непосредственных ощущений в Азии не было. Слишком велики расстояния. Поэтому не могло быть и чуда.

Дорога моя сюда полна потерь. Кота, Бориса Николаевича (его в Алма-Ате все кошки боялись и даже собаки), украли на Курском вокзале вместе с сумкою. Дочь моя две недели проплакала. Телевизор же, несчастный мой ящик, затерялся еще где-то в Азии.