Общежитие для творческой поросли, куда входили студенты четырех театральных вузов и молодые художники Суриковского института, находилось на задворках Рижского вокзала, на улице, именуемой Трифоновская. По легенде, названа она была так в честь святого Трифона, покровителя охотников. Будто бы в XVII веке ловчий Ивана Грозного, князь Патрикеев, упустил во время охотничьей забавы любимого царского сокола. Царь определил суточный срок для нахождения и поимки редкой птицы. В случае неудачи князя ждал печальный конец. Ночью во сне явился ловчему святой Трифон и подсказал место, где надо искать пропавшую птицу. Утром Патрикеев, следуя указке святого, обнаружил сокола в лесной глухомани и снял его с высокой сосны. В знак чудесного избавления от мучительной казни построил благодарный князь на сем месте церковь в честь святого Трифона. Впоследствии появилась и улица имени святого охотника. Так вот, повторяю, на этой улице и находилось наше общежитие.

Собственно говоря, назвать это общежитием осенью пятьдесят девятого года было никак невозможно. Общежитие еще только строилось. Как единое целое, как отдельное сооружение. Дом!

А пока вместо единого Дома для новых талантов и подвижников образца 1959 года стояло не то в тупичке, не то в переулке с десяток одно-двухэтажных желтого цвета домов. Собственно, название “дома” применить к этим сооружениям было затруднительно. В послереволюционной России, во времена постоянных разрух и великих строек они приобрели точное и емкое имя бараков.

Бараки на Трифоновке носили название “австрийских”. Их и в самом деле построили австрийские военнопленные в 15—16-м году после очередных успехов русской армии на юго-западном фронте. Концлагерей, в том понимании, какое они приобрели впоследствии, у нас тогда еще не было. Вот и построили австрияки себе временное жилье. По принципу: что построишь, в том и поживешь. “Австрийские бараки” благополучно простояли до наших дней. Говорят же, нет ничего долговечнее временных сооружений. Истинно так...

Не знаю, может оттого, что уходили мы на занятия рано, а приходили поздно, вид этого барачного переулка производил на меня несколько гнетущее впечатление.

Поздний осенний вечер. Мгла. Толпа уставших студентов втягивается, как в какое-то гетто, в мрачную улочку. Ноги по мокрым листьям на асфальте: шух... шух... шух... То тут, то там зажигается свет в окнах. Но он не создает ощущения уюта. Окна остаются по-прежнему скучными, голыми, как глаза без ресниц. Хлопают входные двери. Скрип вытертых половиц в длинных коридорах. В конце коридора — “места общего пользования”. По бокам — двери. “Коридоры, коридоры, в коридорах двери... ” Открываешь нужную тебе. Щелк выключателя. Шесть коек. Шесть тумбочек. Посредине — стол, стулья. Плюхаешься на койку.

— Ребят, поставь кто будильник на семь.

— На полседьмого.

— Рано!.. На семь.

Спать, спать, спать...

— Вырубайте свет.

Дрема... сон... сон...

И вдруг — хлоп двери, свет по глазам!

— Кончай спать, старики!

Робкие, протестующие возгласы...

— Ребят, мы уже спим.

Протест затыкает громкий сочный баритон:

— Актер не имеет права рано ложиться спать!

— Если он — Актер! — угодливо тенорком разъясняет кто-то из окружения баритона. — В темпе, в темпе, старички! Не задерживайте поступь! Наша выпивка — ваша посуда!

На стол ставятся бутылки. Вываливают мятые плавленые сырки, консервы “кильки в томате”.

— По какому случаю торжество? — волей-неволей приходится вставать.

— Они еще спрашивают! — возмущается тот же из окружения. — Серж получил роль в кино!

— Главную?

— Эпизод! Но — ге-ни-аль-ный!..

Водка — по стаканам! Чок-чок!..

— За искусство!

Чок-чок!

— За таланты!

Чок-чок!

— За “хорошо сидим”!

Дым коромыслом, гул голосов.

— Старик, ты гений! Моча-а-лов!..

— А как тебе это: “Его зарыли в шар земной? А был он лишь солдат”?

— Мужики, пора расходиться.

Утром сонный, не выспавшийся, едешь трамваем в институт и вяло думаешь под стук колес: “А может, так и надо?.. Может, действительно, актер должен ложиться спать под утро? Надо пройти через все: огонь, воду и... медные трубы...” Н-да... Огонь был, вода — тоже. А вот до медных труб простиралась впереди дорога длиною в целую жизнь.

* * *

Австрийские бараки мы покинули тою же зимой 59—60-го года. Нам построили новое общежитие, пятиэтажное здание из светлого силикатного кирпича. Оно располагалось тоже на Трифоновской улице, чуть ниже, в сторону театра Советской Армии. Приличные комнаты на четыре человека, чистота, свет, тепло. Кухни на каждом этаже, душевые. Условия для вызревания талантов здесь были получше. И шелестели в длинных светлых коридорах шаги будущих звезд театра и кино, холста и кисти, подмостков эстрады.

Будними днями Дом на Трифоновке был тих, сер, скучен и мало чем отличался от таких же безликих соседей. Но как только сгущалась вечерняя мгла и небо над Марьиной рощей опускалось на землю, Дом вспыхивал всеми окнами, наполнялся музыкой, смехом, молодыми голосами. В канун, то есть в субботу, если удавалось со временем, шли париться в баню на Мещанской. Легкие, благостные, возвращались в “общагу” и высылали “гонца” в сторону запасных путей Рижского вокзала. Там, тихо уткнувшись друг в друга буферами, стояло несколько грузовых вагонов, по виду совершенно необитаемых. Но это только по виду. Если легонько постучать в металлическую дверь одного из них, то можно было стать свидетелем маленького чуда. Дверь отодвигалась, и в темном проеме возникал силуэт человека. Человек протягивал руку и молча забирал у тебя три рубля и чайник.