Но в кругах ученых, оказывается, долина речки Голубой широко известна. Сошлюсь на мнение профессора В. Сагалаева, который говорит, что эти места, как и Жигули на Волге, — Ноев ковчег растений. Об этом я и сам недавно узнал, а прежде и по сей день просто приезжаю сюда водой, сушей на рыбалку, на отдых, когда обыденкой оборачиваюсь, а порою живу несколько дней. Ставим палатку на горском берегу, возле кургана Трофеи. Горькие военные “трофеи” дали названье ему. Бои здесь, во время Второй мировой войны, шли жестокие. Война ушла, а курган остался, словно арсенал: танки, орудия, снаряды, мины, гранаты, винтовки, пулеметы — все это битое и гожее, всякого хватало “добра”. Про людей павших и говорить нечего. Вот и назвали этот курган — Трофеи.

Но чаще дает нам приют берег левый, его займищный лес, озера Бурунистое, Песчаненькое, Лубняки. Вспомнил сейчас. Августовская ли, сентябрьская ночь, становье у Бурунистого, потухает костер. Взошла большая, красной меди луна, и песчаные бугры стали багровыми — словно не земной, а какой-то марсианский пейзаж. Над головой низко летящие, черные зловещие тучи. Одна похожа на хищную остроклювую птицу, вот-вот нас крылами накроет. Эта — карлик-горбун. Горбоносая ведьма с распущенными волосами. Таинственный рыцарь...

Это было давно. Но помню, как сейчас: красная луна, багровые холмы, гаснущий костер, зловещие черные тучи.

А вообще места тут славные, тихие: Картули, Акимов, Старая Сокаревка.

К станице Трехостровянской подошли в темноте. По высокому берегу дома светят желтыми окошками. Через Дон со стороны берега лугового кричат:

— Перевоз! Перевоз!!

Дремлет уже паром, не отвечает.

Наш караван движется медленно, сбавляя и сбавляя ход. Буксир прогудел, прожекторным светом пошарил впереди. На воде людно: лодки плывут, девичий смех звенит, белые платья, рубашки. Сначала я удивился, потом вспомнил здешний обычай. Нынче выпускной бал у десятиклассников. В городах молодежь веселится на площадях, в парках. В Калаче приходят на берег Дона. В других наших местах — на Бузулук, на Хопер или на Медведицу. Прощаются с детством, с дорогими сердцу местами, с друзьями, с которыми жизнь разводит надолго и, может быть, навсегда. Здесь, в станице Трехостровянской, на лодках катаются.

Летняя ночь. Темные лодки. Белые платья и рубашки плывут по темной воде, словно белые цветы. Девичий смех в придонском займище отзывается и глохнет, а по реке катится далеко-далеко.

Вот уж прошли станицу, а слышен говор и смех.

— Перевоз! Перевоз!! — доносится теперь уже снизу. Зовет, не дозовется. — Перевоз!

Слушаю этот стихающий клик, словно зов ушедшего детства. Донские паромные переправы: Калачевская, Голубинская, Серафимовичская... Деревянный плашкоут, крохотный катерок, капитан при кителе и фуражке с лакированным козырьком и “капустой” — кокардой; чумазый механик выглядывает из машинного отделения — это паром наш. А то и просто плашкоут на толстом тяжелом канате тянется через Дон. “Раз-два, взяли! Раз-два...” Разогнался, пошел, зажурчала вода. Дремлют быки в ярме; хлещут хвостами, отгоняя оводов; овцы сгрудились в углу огорожки. Махорочный дым, говор, плеск воды. Это перевоз.

Тяжелая деревянная лодка. На корме безногий Федя Босява. На веслах молодые помощники.

— Р-р-ряз! Р-р-ряз! Р-р-рязом! — командует Федя и правит веслом рулевым.

Тоже перевоз.

Теперь это кончилось. Мосты да мосты.

Лишь здесь, в стороне глухой, бездорожной, остался невеликий паром. Наверное, самый последний.

— Перевоз! Перевоз! — кричат все тише и тише. Не докричатся. А мы уплываем.

* * *

Спалось мне в каюте буксира хорошо. Гул судовой машины, ритмичное содроганье, позвякиванье не мешало, а, скорей, убаюкивало. Утром поднялся, вышел на палубу: на воле нет и следа от вчерашней непогоды. Солнечный желтый свет, зелень прибрежного леса, утренняя гладь реки.

По-домашнему завтракая пышными оладьями со сметаной в небольшом чистеньком судовом салоне и о чем-то беседуя с поварихой-кокшей, я уже в окошко поглядывал, боясь что-либо пропустить.

Но прежде чем на весь день уйти в свое укрытие, поднялся я в рубку буксира, недолго поболтал со штурманом, полистал страницы лоцманской карты тех мест, по которым плыли, да “Атласа Дона”. Карты разглядывать — занятие увлекательное. Читаешь названия хуторов, речек, балок: Шебали, Семейкина, Простильная, Темерник... За неделю похода я всякий день их смотрел, любопытствуя.

Разгорался погожий день. Светило солнце. И когда пробрался я к носу передней баржи, то разом охватило меня странное чувство. Словно один я остался в этом мире: ни баржи, ни буксира, ни команды — ничего и никого. Лишь я — один, в неторопливом походе, навстречу тихой воде и зеленым берегам.

В этих местах, выше Усть-Медведицкой станицы, которую миновали мы рано утром, Дон становился уже, четыреста ли, пятьсот метров, а порою и мелее. Хутора редки, воды пустынны. Тишь, безлюдье. Ровная гладь воды от берега к берегу. Лишь кое-где, то посередине реки, то сбоку, словно суровая складка на челе, жилистый тугой быстряк теченья морщинит воду. Слева берег обрывистый, справа — низкий, песчаный, дальше — зелень верб, тополей. По недвижимому зеркалу воды, от берегов к середине, отражаясь, ложатся такие же кручи холмов, порою смыкаясь меж собой, но чаще оставляя синий прогал отраженного неба. По нему мы плывем.

Порой от берега к берегу низко протянет горбатая цапля. Коршун кружит высоко. Над самой водой проносятся ласточки, догоняя не тень свою, но ясное отраженье, от берега к берегу. Большая зеленая стрекоза летит и летит впереди баржи рядом с носом, словно ведет нас. Потом она отдыхает на теплой якорной цепи. И снова ведет наш караван вперед и вперед. Длинноногие куличики на песчаных отмелях. Черно-белые oпрятные трясогузки, словно девочки-школьницы в отглаженной форме, какие раньше были: фартучки, воротнички. Порою трясогузка навещает меня, садится на кнехту, чвиркает, машет длинным хвостиком. Эти милые птахи селятся иногда в местах самых необычных: на рыбачьем катере устроят гнездо и путешествуют по рыбацким тоням; на автомобиле, возле радиатора, выведут птенцов, рева моторного не боясь. Но здесь, в местах пустынных, покойно. Острокрылые чаечки ловко пикируют, выхватывая из воды серебряную плотву. На глинистых и песчаных ярах, в черных сотах узких сверленых нор — хоровод ласточек-береговушек. Там же, сверкая переливчатым, драгоценным своим опереньем, золотисто-голубые щуры, сине-зеленые, сияющие под солнцем сизоворонки.