Глядишь на этот цветущий луг, огромный, немереный, без конца и края, глядишь на светлую воду, на тенистую дубраву, глаза поднимаешь к ясному небу и понимаешь: в какие бы далекие края ни прогнала этих птиц зима, суровая година, будут помнить и ждать той поры, когда можно лететь и мчаться на встречу с этой красивой землей и водой, с этим небом — с милой, дорогой сердцу родиной. Так — у птиц. Так и у людей. У всего живого, и навсегда, пока глаза видят и бьется в груди ласточкино малое или наше, мой брат, тоже невеликое человечье сердце.

* * *

Нынешняя весна выдалась ранней, но неласковой: холод и холод, ветер и ветер. Так и не собрался я к рыбакам на путину. Недавно подъехал на берег, на караванку, где рыбацкие суда стоят, ко мне с упреком: “Чего не приезжал? Ждали, ждали...” — “Старый, — говорю, — стал. Заленился”.

Дело, конечно, не в лени. Обычно едешь к Дону, к воде, но и к людям, к старым своим знакомым. А где они? Где могучий Саша Грачев? Где Коля Конкин? Где Костя? Где Николай Мобута? Где Коля Мультик? Где молодой Москович? Где Форкоп? Где Сережа Турчок? Где могучий Петюшка — Петр Иванович? Где Юра Еврей? Где Саша Чугун? Кто остался из той первой бригады, которая учила меня тянуть невод, набирать его, сетями работать, “внаплав” или на “поставе”, осенью и зимой, зарубаясь в молодой прозрачный лед? Из той бригады уже никого не осталось. Первым ушел дед Поляк. Ему вроде и по годам положено. Но остальные... Им бы жить да жить...

Рыбацкая воля... Говорил я уже, что многодетная семья Конкиных на рыбе выжила в послевоенные годы. Благодарность судьбе или случай, но почти все мужики Конкины стали профессиональными рыбаками, а девки за рыбаков выходили замуж. Но старый Конкин всем говорил, это старшая дочь теперь вспоминает, Прасковья: “Отец говорил: живите землей, огородом, а вода — текучая, рыба — склизкая”. Он знал, что говорил, старый Конкин. Один сын ушел под лед на машине и не выбрался. Другой умер прямо на берегу. Колю Конкина сгубила рыбацкая хворь.

Рыбацкая воля...

Леща — налево,

Рыбца — направо.

Нули — на сдачу,

И вся задача!

В этом нехитром куплете вся соль. “Нули на сдачу” — это значит ничего не отдавать колхозу, в котором работаешь, на “приемку”, на “сдачу”. Добро, что скупщиков, барыг хватало. Рядом — Донбасс, там шахтеры с тугими кошельками. Только давай рыбу. Рыбацкий катер лишь ткнется в берег, барыги лезут, трапа не дожидаясь: “Я беру, я...” Деньги текли шальные, немалые. Никто не помеха: ни колхозное начальство, ни рыбонадзор, ни шестой отдел милиции, ни грозный девятый, ни знаменитый ОМОН.

Деньги брали немалые. Но кто от тех шальных денег разбогател или стал счастливым?..

Рыбацкая воля и водка... Скольких они сгубили...

Что ни говори, а вода — не земная твердь. И Дон, хоть и зовется тихим, но бывает суров, особенно весной да осенью. Путина начинается в марте. Еще лед идет, а уже кидают невод и ставят сети. Вода — ледяная. Ветер. Белые буруны на волнах. Пустая лодка бежит, словно скачет с гребня на гребень: “Бух-бух-бух...” Душу вытрясет и все остальное. Лодка груженая идет тяжело.

Ветер. Волна. Холодная стынь воды — вот она: лишь вершок до борта. Того и гляди, черпанет. В такое время порой плывешь на лодке, и вдруг — холодком по сердцу. Словно в единый миг понимаешь глубину и ширь могучей реки. До берегов далеко. Одежды на тебе — воз: брюки-ватники, телогрейка, сапоги-бродни, поверх клеенчатый рокан, тоже — брюки и куртка. Случись чего — лишь шапку успеешь сбросить. Недолго побарахтаешься — и ко дну. Каждый год забирает и забирает вода рыбацкие души. Особенно жалует хмельных, которым все по колено.

Помню, на весенней путине ночевали у Козловской балки. Месяц — март, темнеет рано. На палубе ужинали при свете фонаря. Слышим, на другой стороне Дона, где-то ниже нас, вроде в Некрасовском озере, стреляют, потом стали ракеты пускать, светят прожектором. Снова выстрелы.

Поглядели, послушали, решили: гуляют мужики — и отправились спать. На следующий день узнали: два милиционера утонули. Молодые, крепкие ребята. У них на Некрасовском озере стан. Народ на выходной подъехал. Машин много, моторка — одна. И у той движок забарахлил. Взялись его чинить. Сделали уже по темноте, решили проверить. Конечно, крепко выпивши. Сели в лодку вдвоем, завели, дали газу. На середину озера выскочили, крутнули рулем, перевернулись. Тут и конец. Тьма ночная, вода — ледяная, тяжелая одежда, хмель. Орут, кричат: “Помогите! Спасите!” И перевернутую лодку во тьме не сыщешь. А “помогальщики” по берегу бегают. Стреляют, ракеты пускают, прожектором светят. А проку... Моторок нет. А надувные пока накачивали, да спускали, да по пьяни барахтались с ними... Поздно. Десять ли, пятнадцать минут — и тишина. Нет людей.

Всякий год такое бывает. Весной, осенью, а то и посередине лета.

Сашу Грачева и младшего, совсем молодого Московича я встретил за день перед их гибелью. Саша, нарядный, красивый, с женою и младшим сынишкой, корил меня:

— Чего сидишь? Пошли с нами. На Цимлу, на Пески пойдем, там лещ. Пошли...

— Никогда, — говорил я. — Чуть погодя.

Через час-другой встретил Виктора Московича, на мотоцикле он летел, остановился, меня увидев.

— Идем с нами... — уговаривал он. — Идем... Жалеть будешь.