Как странно закончил свою запись отец Сергий, как вроде отговорочно и случайно, словно оборвал себя на полуслове: “Но зовут. Пора идти...”. Но в верно живущей душе и самое обыденное слово помнит о небесной родине и не бывает случайно: ведь подлинно зовут. И вот эти руины тоже. И как давно зовут. И подлинно — ПОРА ИДТИ...

* * *

“Древнее прошло, теперь всё новое” (2 Кор. 5.17) — как странно читать это у апостола Павла. То ли от молодости нашей страны, то ли оттого, что мы получили христианство готовым, сложившимся и даже, по слову отца Сергия Булгакова, усталым за девять веков, но только здесь по-настоящему заду­мываешься об этом древнем и новом. Поглядишь хронологическую таблицу и ахнешь: оказывается, Христос пришел в мир, когда Рим только расцветал и еще впереди были Калигула и Нерон, Веспасиан и Тит, Траян и Марк Аврелий, Люций Вер и Каракалла. То есть ты это всегда и знал, но при этом всё-таки как будто не сопоставлял, потому что Христос был от века и тем словно отодвигал историю в мифологические времена, в непостижимую даль вечности, и апостолы шли по земле на заре мира, а вовсе не при Тиберии и Клавдии. И вот здесь ты с внезапной яркостью чувствуешь эту молодую свежесть Нового завета, и история “распрямляется” до естественных, вполне человеческих пределов.

Глаз напрасно будет искать в этой нынешней Антиохии третий после Рима и Александрии город мира. Землетрясения и войны постепенно сослали его в провинцию. Но музей античной мозаики — не лучший ли в Азии? — скажет о роскоши города лучше живописных порицаний Э. Ренана, который рисовал в Антиохии времен апостолов город интриг, вакханалий, фантастических оргий, мимов, магов и колдунов. Эти мозаики горят сегодня под прежним солнцем всем разнообразием сюжетов, где полы и плафоны одинаково прекрасны с их рассказами о быте рыбаков и садовников, где битвы людей и зверей стремительны и легки, где Амуры и Киприды мешаются с Гераклами и Нептунами, Дионисами и Дианами и где пронзительно смотрят на слишком скоро преходящее человечество вечные Космос и София. Подлинно роскошь смерти, вечное счастье Эллады и Рима, золотой век всесильной империи.

И в скульптуре чудо Веспасианов, сытых и порочных даже в изваянии, веселых сатиров, мерная красота монетных профилей: Диоклетианы, Галерии, Домицианы, Юстинианы. И рядом монеты, к которым не привыкнешь, но которые закономерны в сытом, расторговавшемся мире, — Спаситель на троне, святые Константин и Елена: Богово, отданное кесарю без понимания, что Спаситель на монете сводится с небес на минутный трон императора.

А где же Павел-то, где Петр, проповедовавшие здесь? Где Варнава? В Слове! Всесильном и молодом, как в час рождения. Только открой “Деяния апостолов” или Павловы “Послания”.

Да еще можно подняться в гору Ставрин и увидеть храм апостола Петра и пещеры над ним, из которых первые отшельники глядели на погибающий город, — это всегда связано: падение одних и уравновешивающий аскетизм других. Именно духовное разорение вернее всего и приготовило мысль о необходимости спасения и преображения и сделало этот город особенно чувствительным к христианской проповеди. И потому именно здесь христиан­ство перестало быть сектой иудаизма и обратилось не только к евреям, но и к язычникам, и “братья”, “верные”, “назореи”, как их по-разному называли, впервые осознали себя христианами и стали церковью, которая победила мир. И прежде и более всего это сделалось, конечно, благодаря Павлу, которому хватило пламени зажечь не один свой Тарс и не одну Антиохию, но едва не всю Малую Азию, Македонию, а частью даже Афины и Рим.

Отсюда он уходил в Иерусалим для совета с “двенадцатью”, отсюда из соседней Селевкии-Пиерии отправлялся на корабле на Кипр и в Анталию, Антиохию Писидийскую, в Эфес и Пергам. Теперь порта в Пиерии уже нет. Море отошло и шумит под ветром белым кружевом, вынося на берег целлофа­но­вые пакеты, бутылки, тряпки, немыслимую грязь века сего. Мальчишки играют на пляже в футбол, носятся с чуть долетающим птичьим криком без слов, и кто-то запускает бумажного змея, и он трепещет под ветром, как цитата Феллиниева “Амаркорда”, — детство, печаль, сон о невозвратном. А на высоком берегу туннель Тита, прорытый тысячами евреев после падения Иерусалима для орошения и водоснабжения города — страшный коридор, вытесанный в скале, уходящий во тьму на высоту пятиэтажного дома, чтобы сомкнуться там готической теснотой и подавить воображение мрачной метафорой воплощенного рабства. А над туннелем Тита — город мертвых, где в вырубленном в песчанике храме с легким светом колонн и пустых гробниц и чудных раковин сводов лежали под каменными балдахинами, как в дворцовой спальне, император Веспасиан с императрицей, заботливо погребенные здесь любящим сыном. И это подлинно — город со своими воротами или просторный собор, пытавшийся остановить вечность. И вот этот мертвый город пуст, могилы разорены и голоса туристов слишком громки и неуместны.

Эти гробницы пусты повсюду — в Алахоне, Демре, Антиохии, Эфесе, и это странно подчеркнуто обрывает связь с ушедшим временем. Словно все они, жившие здесь веками, подлинно ушли в слишком прямо понятое небытие: каменотесы, строители, императоры, монахи, богословы, молитвенники, оставив нам мертвые камни и напоминая, что однажды мы должны перестать тешиться историей и даже с благими ооновскими побуждениями передвигать народы, как высылал греков на прежнюю родину Ататюрк, “меняя” их на греческих турок, или как расселяют нынешние распорядители мира в Сербии и Косове. Поколения должны расти из живой почвы праотцев как единственной лествицы, по которой человек в конце концов поднимется к небу.

* * *

Этот путь “вперед к отцам” здесь прямо связан с образом дороги. Сквозь страницу проступает пыль живого пути, и ты впервые понимаешь, что докучная эта здешняя пыль не что иное, как прах библейских царств, унесенных временем гробниц и храмов, театров и бань, руины которых неотличимы от руин дворцов и библиотек. Пыль только плоть времени, и песочные часы неожиданно предстанут самым зримым и печальным образом вечности, ибо пересыпающийся в них песок — это и есть давние колонны и архитравы, фронтоны и акротерии. Страница наливается зноем или студит скоро падающим и сразу холодным вечером, белеет выцветшим небом и сияет лампадами звезд. И эти небеса и звезды, сухие виноградники и горячие плоскогорья, бедные селенья и царственные руины тоже входят в пространство истории, в слово храмового богослужения и домашней молитвы.

Поэтому так и тянет благодарно одеть в слова все пронумерованные камни Перге или Сиде, все сцены театров и все агоры, чьи плиты выглажены праздной толпой, которая сама стала пылью, все оливковые рощи и мандари­новые сады, снеговые вершины и любовно возделанные поля, отнятые у камня столетиями святого труда. Крестьяне тут часто тайком воюют с историей, чтобы прибавить себе немного земли. Нейдут из памяти почернелые капители и порталы времен Александра Великого среди выжигаемого под поле кустар­ника в Патаре. Трактор прыгает по кочкам и камням бедного поля, и, чтобы утяжелить плуг, веселый турок закрепляет на нем чудной красы кусок капители, и царственный мрамор послушно выполняет совсем не царскую работу. Подъедет на мотоцикле молодая женщина с термосом и снедью для тракто­риста. Они сядут в тени трактора и привычно-невидяще будут погляды­вать на арки Траяна или бани, пока пасущиеся тут же козы будут сыпать свой горох на гордые надписи Адриана.