Шрифт:
Закричать бы ему: — Человек!
Дай мне руку из встречного поезда,
Чтобы нам не расстаться навек!
Всякий в школе, на уроках черчения, сталкивался с проблемой: проведя нечетко карандашом линию, очень трудно ее “усилить”, чтобы она не двоилась. А ведь если взглянуть на эту проблему философски, то это то же самое, чему учила древнегреческая философия: нельзя дважды войти в одну и ту же реку. Помню, в 1997 году я с интервалом всего в два месяца приезжал в Севастополь. Первый раз я вышел в 6 утра из вагона, перешел пути по пешеходному мосту и сел в пустой, только что выехавший из парка троллейбус. Второй раз я приехал этим же утренним поездом. Все было так же, за одним исключением: никаких троллейбусов не было, как, впрочем, и людей на остановке. Обратившись через некоторое время к одинокому прохожему с собачкой, я узнал, что сейчас не 6 часов утра, а 5, потому что в Крыму снова ввели киевское время, и троллейбусы еще не ходят. Час потерялся во времени и пространстве. Кузнецов в своих стихах умел использовать подобные ситуации виртуозно. Вот его лирический герой возвращается в город детства (стихотворение “Водолей”):
И голос: “Остановка!”
На закате
Горят верхи деревьев и мечты.
Вокзал качнулся, замерли деревья,
И в воздухе переломилось время.
Я вышел с чайной ложкой на перрон.
О, город детства, это он ли? Он!
Пожалуй, никто в русской поэзии не умел так остро чувствовать это явление — “переломившееся время”.
И в прошлом ничего-то не найти,
А поезд мой давно уже в пути.
Теперь, когда поэт уже в мире ином, особый смысл приобретает одно его воспоминание, которым он поделился со мной и Сергеем Куняевым, угощая нас солеными груздями и одобрительно крякая, когда мы выпивали по маленькой (причем сам он не пил). В детстве ему довелось встретиться с Шолоховым. Было это в кубанской станице Ленинградской, где бегал по пыльным улочкам босоногий мальчик Юра. Вдруг остановилась большая легковая машина. Из нее вышли два хорошо одетых человека. Одного из них Юра сразу узнал — это был знакомый по многим портретам Александр Фадеев. Второй, ростом поменьше, рыжеватый, с усами, был ему не известен. Они спросили у глазевшего на них юного Кузнецова, не знает ли он, где живет Виделин (журналист, бывший одно время редактором “районки” в Вешенской). Юра не знал, они пошли дальше. Второй человек, как Кузнецов понял спустя несколько лет, был Шолохов.
Их жизни, великого донца и великого кубанца, пересеклись только на мгновенье, а затем пути разошлись навсегда. Не знаю, может быть, Кузнецов когда-нибудь и написал бы об этом стихотворение — это был, что называется, его сюжет.
Но он не успел. Теперь линии, разошедшиеся в этой жизни, соединились в иной, где времени не существует.
Игорь Тюленев
Так говорил Поликарпыч…
Прощаясь, он всегда говорил мне:
— Жду хороших стихов!
Вот и настал мой черед говорить вслед упорхнувшей душе.
Разве я думал, что так скоро понадобятся мне записанные разговоры с поэтом, а точнее сказать — беседы с Юрием Поликарповичем, накарябанные мной на еженедельнике, подаренном когда-то Департаментом образования и науки Пермского края. Любую мысль, летящую в сторону моего лба (о нужности этой записи), я ломал, как стрелу на излете. Этого не должно было случиться так быстро! У поэта была мощная родословная и крепкая русская кость. Старшая сестра Юрия Поликарповича Валентина, ныне живущая в Новороссийске, при встрече — а видел я ее у младшего брата несколько раз — светилась упругой жизненной силой. Отец поэта, скорее всего, прожил бы долго, если бы не погиб на войне. А мать умерла не так давно:
Мы все бессмертны до поры,
Но вот звонок: пора настала.
И я по голосу сестры
Узнал, что матери не стало.
Да и в кругу домочадцев поэт не раз повторял, что род кузнецовский крепкий. И не безосновательно. Сам он почти никогда не болел. Правда, на Кубе, где во время Карибского кризиса он выполнял интернациональный долг, — вдруг ни с того, ни с сего стал худеть. Потом как-то все прошло.
Я помню ночь с континентальными ракетами,
Когда событием души был каждый шаг,
Когда мы спали по приказу нераздетыми
И ужас космоса гремел в ушах у нас.
Это из кубинских стихов Кузнецова. Или:
В ночь росы прогибаются ветви.
Мои губы и память как лед.
А погибну на самом рассвете,
Пальма Кубы меня отпоет.
Командиры придут попрощаться,
Вытрет Кастро горошины с глаз.
Как мальчишка, заплачу от счастья,
Что погиб за народную власть.
Поэтическое слово материализуется. Как сказал, так и сделал. Погиб не за Фиделя, а за нас с вами... Сын офицера, погибшего во Вторую мировую, Юрий Кузнецов стоял на пороге атомной войны и оставил нам гениальную “Атомную сказку”...
От чужих и чуждых людей, от чуженинов Юрий Кузнецов задраивал все люки своей души и погружался, как на подводной лодке, в океан русского космоса, где он чувствовал себя как рыба в воде. Погружаясь в свой мир, тут же навсегда забывал имена тех, имя кому легион. Он мог любому литначальнику или оборзевшему графоману просто сказать: “Пошел вон, дурак!” И со стороны это не выглядело по-солдафонски грубо или пошло. Раз “Пошел!” — значит, так и надо.
Авторитет поэта даже среди врагов был непререкаем. Хотя не только враги, но и целые народы порой обижались на поэта. Как-то в Варшаве поэта спросили, что он может сказать о польской литературе в контексте великой мировой литературы. На что поэт ответил, что великую литературу может создать только великий народ, чем смертельно обидел “братьев”-славян. Но и здесь поэт, как всегда, был прав. А поляки зря на него обиделись. Ну, нет у них великой литературы. Как нет в горах бескрайних степей, а в степях нет гор...