— А какой отклик оптимальный?

— Мне сейчас припомнилось, как после премьеры "Небесного Животного" я стояла на сцене и не могла сообразить, что еще должна сделать, поклониться хотя бы… потом со сцены слезла, и на меня накинулись автографы брать… И тут Леша, друг Сережи (ее брата. — М.П.), сказал: "Отстаньте от нее! Посмотрите, человек столько для вас сделал!" — и не дал мне подписывать книжки… Такой отклик мне нравится. Что могу, я делаю. Большего не могу. Чаще просят как раз не большего, а меньшего. Меньшего тоже не могу, что самое неприятное.

Что касается рецензий… Правда, это к поэзии не относится. Два человека прочли мой диплом о последних вокальных циклах Шостаковича. Первый — Рудольф Валентинович Дуганов, он преподавал нам теорию литературы. Он исправил все опечатки машинистки. На каждой странице был его тонкий карандаш. И второй человек — мой научный руководитель Ирина Александровна Гивенталь. Она читала диплом и на полях писала: "Боже, храни Веру!"… Вот — самые дорогие рецензии…

Но чем дальше, тем яснее единственным цензором и критиком видится пьяный Матвеич (ее отец. — М.П.) на кухне в деревне, приоткрывающий глаза после каждого сказанного мной стихотворения:

— Х..ня! Дальше.

— Что такое для тебя форма?

— Форма — доказательство теоремы. Я дикая формалистка, никогда не знаю, чем кончится стихотворение, и чувство, что форма близка к совершенству, для меня подтверждение правоты сказанного. Текст — основание, а над ним что-то вроде шатра, вершина — читательские глаза. От меня зависит, как он натянут, а уж кто в нем поселится — откуда мне знать?!..

— То есть ты композитор… В том смысле, что читатель — исполнитель, не всегда понимающий твой замысел, да?

— Нет. Я не композитор. Я поэт. Зовусь я Цветик.

— Цветик, сегодняшняя практика такова, что, кроме творчества, существует "раскрутка". Почему ты противишься всем попыткам тебя "раскрутить"?

— Раскрутка. Корень "крут". Тот же, что и в слове "крутой". Но, крутясь, человек превращается в кого-то другого. Вот оборотни — почему они оборотни? Потому что обернулись вокруг себя и превратились невесть в кого. Еще в "жмурках" раскручивают того, кто "водит", чтобы перестал ориентироваться…

— Но мифы-то про тебя сочиняются! Какой из них тебе дорог и какой наиболее отвратителен?

— Наиболее сладкий миф — что я не существую, что за меня стихи пишет группа мужчин, как предположила Екатерина Орлова в статье "В раю животных" в журнале "Октябрь". А что касается наиболее отвратительного мифа — в этом преуспел Владимир Новиков, напечатавший в "Новом мире" текст "Бедный Эрос": "Невозможно у нее найти приличного четверостишия". Думаю, даже у Баркова можно найти. Значит, я первее Баркова? Между прочим, один из моих прадедов носил фамилию Барков. Может, отсюда всё пошло?

— Миф о твоем несуществовании был спровоцирован разворотом стихов в газете "Сегодня", без имени и фотографии, а в послесловии Борис Кузьминский написал: "Может показаться, что женщина, сочинившая стихи, и есть то Небесное Животное, которое говорит нам в стихах "Я"… Не обольщайтесь, не тяните ладонь к фантому. Столкнувшись с ней в городе, вы не поймете, что это она". Не жалко тебе развеивать миф, публикуя фотографии Сулягина?

— Так ведь миф и не развеется. Володя Сулягин гениально воплотил мою любимую формулу: "Лирика — фотография по памяти". Я смотрю на его снимки, как будто из своей глубокой старости. Женщина на этих снимках вполне мифична. Может быть, это и не я… Спросил же Артемий Троицкий у Володи: "Это модель или сама поэтесса?" Скажем так: это действующая модель поэтессы.

— Вопрос о твоей личной жизни можно? Как ты оцениваешь в качестве читателей своих дочек — Наташу и Лизу?

— Трепетно. Для меня было тяжким испытанием, когда девочки, едва научась грамоте, по складам начинали мои стихи читать. Вот это мое двустишие:

Дочки её — точки над Ё

— тут, помимо каламбурного смысла, есть и печальный. Им ставить в моей жизни точку.

— А точка в стихах? Ну, после которой начинают с новой страницы? Можешь ты сказать, что у тебя уже есть свой "Exegi monumentum"? Для Пушкина ведь "Памятник" был и текстом, и суммой сделанного за какой-то отрезок жизни?

— Нет у меня такого. У меня еще год в запасе. Я вообще поняла, что по Пушкину можно сверять часы. Он бегун, который рассчитывал дыхание идеально.

— Как он написал: "В 30 лет порядочный человек женится. Я поступаю как порядочный человек"…

— И я так поступила. Перебесилась до тридцати… Так что до "Памятника" у меня год. Но что делать после тридцати семи?!..

Кстати, знаешь, недавно я видела старого Пушкина.

— Вроде того, которого Набоков описал в "Даре"?

— Нет, другого. Дело было в метро. Вошел в вагон пьяный старик. Сел рядом: "Хочешь, почитаю стихи?" — "Хочу". И он начал мне читать "Полтаву" — хорошо поставленным голосом, выразительно. Проехали остановку, другую, третью — он все читает, читает… И вдруг замолчал. Я ему: "Еще!" — а он мне: "Иди на хер, дура! Все равно ты ничего не понимаешь, дерьмо цыплячье иерусалимское!"