— Значит, вы все-таки… "интерсекс"…

— Я так скажу: мои самые верные поклонники — это мужчины. А самые верные недоброжелатели — женщины.

— Мы говорили о голосах. Ваш любимый оперный голос?

— Мария Юинг… Каллас… но это как Пушкин… Из опер — прежде всего "Дон Жуан", потом "Свадьба Фигаро". Раньше я бы назвала "Пиковую даму", но теперь скажу: "Онегин". Очень люблю Дебюсси, его оперу "Пеллеас и Мелизанда".

— Да, сюжеты-то — гендерные. А слушаете ли вы Вагнера?

— Ну, если пойти в театр, это ж диковинка, когда дают Вагнера. А дома, нет, дома слушаю разве что оркестровые эпизоды. "Смерть Изольды" — музыка, под которую я хотела бы умирать.

— Вот и Оден говорил, что ему на похоронах подойдет траурный марш из "Зигфрида".

— Нет, это слишком помпезно. Я ограничусь медленной частью Ля-мажорного фортепианного концерта Моцарта.

— За какого композитора вы пошли бы замуж?

— Замуж я пошла бы за Генделя, самого мужественного композитора всех времен. И изменяла бы ему с Гайдном.

— А из поэтов?

— За Набокова.

— Гм-гм. А какие из поэтесс в жены годятся?

— Боюсь, что не нашлось бы. Хотя, может быть, Эмили Дикинсон?

— От женского и мужского уйти нам так и не удалось.

— Увы… Проще всего сказать, что деление по половому признаку — ерунда, но это не так. Мой опыт говорит о том, что даже память имеет ярко выраженную гендерную окраску. Перебирая эпизоды, которые сохранились в моей памяти — из детства, из юности, — я вижу, что все они связаны с осознанием себя как женщины. "Девичья память" — это не амнезия, это редактура в пользу пола, в пользу постижения себя в поле.

— То есть в конечном итоге бесполого голоса в поэзии не бывает?

— В поэзии бывает все и больше чем все. Я говорю только за себя. Для меня самое яркое, самое запоминающееся в жизни связано с прорастанием женского из бесполого детского. Для меня самосознание как таковое связано напрямую с осознанием себя как женщины. Может быть, это только первая ступень, но сейчас это так.

— В таком случае ваши стихи, они фиксируют или преодолевают это состояние?

— А разве это не одно и то же?

— Но ведь в поэзии должен быть путь, вектор. Вы его видите? Чувствуете ли вы то женское, поэтическое, какое угодно пространство, в котором окажетесь вы и ваши стихи?

— Спросите меня об этом лет через десять. Тогда и посмотрим.

— Договорились.

Вера Павлова выпустила "Интимный дневник отличницы". Это пятая книга поэта, лауреата премии Аполлона Григорьева за 2000 год. Издатель Игорь Захаров собирается издать ее тиражом в полмиллиона, подозревая, что она будет под подушкой у каждой школьницы. Пока же он ограничился пробным тиражом в 3000 экземпляров. Видимо, для отцов этих школьниц.

Скажу как специалист. Эротика — это или похабство, или мистика. Титул "самой эротической поэтессы" относит Веру Павлову именно к поэтам мистическим, к охотникам до несказуемого. Соответствующая сентенция даже вынесена на заднюю обложку: "Писать стихи стыдно. Не стыдно писать стихами только о том, о чем стыдно говорить иначе".

Таковы в большинстве своем стихи "Интимного дневника" с первого по десятый класс — вплоть до выпускного экзамена и выпускного вечера. Вот, к примеру, начало 4-го класса: "Зачем тебе этот купальник? / У тебя же ничего нет! — / Бабушка. Мама. Тетя. / Каждая по три раза — / достаточно, чтобы усвоить: / все — это грудь. Это груди. / И много пришлось сносить / лифчиков, чтобы открылось: / тогда у меня все было. / Только тогда. А теперь — / грудь со звездчатым шрамом / да страх за любимых. И только".

Мистика — это то, чего нет, но что почему-то важнее того, что есть, и даже того, что будет, когда это то, чего нет, станет тем, что есть. Любовь, по которой тоскует "девочка, девушка, женщина" (так назывался потайной бестселлер нашего гумберт-гумбертовского времени), — из числа именно этих неуловимых, мистических предметов. Издатель Захаров, как сказано в авторском предисловии, все приставал: "Это будет книга о развратности девственниц?" — "Нет, это будет книга о девственности развратницы, — ответила я".

Это книга девственно-стыдная. "и божемой / и ятебялюблю / сжимать губами / как портной булавки / ныряльщик трубку / а ворона сыр". То, о чем в ней говорится, нормальными словами не сказать. И даже стихами не сказать. Сказать можно только какими-то запредельно-сжатыми формулами. "Священный ужас, с которым в одиннадцать лет / кричишь, глотая слезы: Мама, ты дура! / потому что лучше нее никого нет, / а ее не будет. Все прочее — литература".

Что я как специалист могу ответить издателю Захарову на предполагаемый вопрос: "А будет ли эта книга Веры Павловой на самом деле у каждой школьницы под подушкой?" Не знаю. Это книга не только об эротическом пробуждении будущей женщины. Скорее, она — о душевном пробуждении человека, на которого надето девичье, женское тело. Одно с другим — душа и тело, человек и женщина — связано неразрывно. Тел, как стало известно науке совсем недавно, Бог создал гораздо больше, чем душ. Последних, если не ошибаюсь, сто сорок четыре тысячи с небольшим — на все про все. А русскоязычных еще меньше. Так что, Игорь Захаров, про полумиллионный тираж вы, возможно, и загнули. Но тогда тем более это книга о любви и одиночестве: очнулась, — никого. Одна. В лучшем случае — двое. "Одиночество это болезнь, / передающаяся половым путем. / Я не лезу, и ты не лезь. / Лучше просто побудем вдвоем, / поболтаем о том о сем, / ни о том ни о сем помолчим / и обнимемся, и поймем: / одинокий неизлечим".