Например, «чудовищно». Такое лакомое для сплетниц, для тех, кто мог часами, с постной рожей и закатывая глаза молоть всякую ерунду о том, что их не касается. А в этом паршивом городишке, где ты имела несчастье очутиться, сплетницы с упоением приправляли свои излияния чувствительностью. Бедные девочки, такое несчастье, так потерять отца… Бедная вдова, и с девочкой у нее такое несчастье…Ужасно, ужасно! Ой, ой! Бедные, бедные! Не говоря уже о слове «чувственность», постоянно витавшем среди гимназисток выпускного класса. Теперь всем полагалось быть чувственными, полуслепыми от чувственности, и челка у всех должна, разумеется, падать на один глаз, как у Риты Хейворт в роли Гильды, даже если придется из-за этого ходить ощупью. И мало того — все должны непрерывно пребывать в состоянии тихого сладострастия. Некоторые круглые дуры ухитрялись страстно вздыхать, даже рассуждая о латинских глаголах или овощном пюре со свиной рулькой. Не говоря о том, как они кривлялись, говоря о мальчиках. Они влюбленный!Они таак люююбят!Все до одной, кроме Инес. И так будет всегда. Она поклялась укусить себя за ногу — а гибкости ей на это хватит, она проверяла, — в тот день, когда сама станет чудовищно чувствительной и чувственной.Правда, риск был невелик. Ей было уже восемнадцать лет и восемь месяцев, она встречалась с мальчиком по имени Биргер, и встречалась со многими другими мальчиками до него, но ни разу не влюблялась. Никогда прежде. Она снова высморкалась. Да. Увы. Надо себе признаться. Теперь она влюбилась. Она любит. И тот, кого она полюбила, — это трехмесячный мальчик, крохотное существо в вязаных штанишках поверх подгузника и в одной голубой пинетке. Не отводя от него взгляда, она стала нашаривать рукой другую пинетку, нашла и осторожно надела ему на ногу, затянула тонкую шелковую ленточку, завязала бантиком и вздохнула. Вот что она хотела бы от этой жизни. Только это. Ничего больше. Что не означает — она выругалась про себя, снова сморкаясь, — чудовищной чувствительности или чувственности.

Она взглянула на сестру. Вот, пожалуйста! Вот что бывает, если забудешь о благоразумии и позволишь этим словам на «чу-» тебя поглотить: все кончится тем, что будешь лежать на кровати и прятать лицо под думкой, притворяясь, что тебя нет.

Инес взяла свою собственную думку и положила рядом с мальчиком, она не знала, может ли такой маленький самостоятельно перевернуться и упасть на пол, но решила не рисковать. Потом подняла пальто и шляпку Элси с пола, взяла двумя пальцами туфли с ботами и вышла с ними в переднюю. Когда она вернулась, мальчик снова заснул, она обернула голубым байковым одеялом его голые ножки, а потом присела на край кровати сестры.

— Ну, — сказала она, — так чего ты не хочешь?

Из-под подушки послышалось бормотанье.

— Я не слышу, — сказала Инес. — Убери подушку.

Элси сдвинула думку со рта, но по-прежнему оставила на глазах.

— Не хочу его, — сказала она. — Правда не хочу.

— А я хочу, — сказала Инес.

Элси сняла с лица подушечку и посмотрела на сестру:

— Он не твой.

— Я знаю. Но я хочу, чтобы он был у меня.

— С ума сошла, — ответила Элси и снова спрятала лицо.

Это был их самый длинный разговор почти за целый год.

Он стоял у калитки и смотрел на звезды. Голова чуть кружилась.

Полупальто было расстегнуто, и он чувствовал, как холодный воздух забирается под свитер, но не застегивался. Пальцы окоченели, но это было все равно, потому что он не собирался шевелить ими. Хотел просто постоять под звездами. Совсем неподвижно. Совсем один. Совсем без слов.

Но слова не давали себя уничтожить. Они мерцали в сознании, загорались, вспыхивали и гасли. Свобода. Покой. Вечность.Он чуть покачал головой, отгоняя их, но это не помогло. Длинные волосы коснулись щек, словно гладили. Свобода. Покой. Вечность.Кажется, он начинает верить в Бога. Или сходит с ума.

Он опустил взгляд чуть ниже, огляделся. Слова погасли, но в окружающем мраке и тишине по-прежнему было что-то, чего нельзя нарушить. Не хотелось открывать калитку и слышать ее скрип. Не хотелось идти по тропинке к дому и слышать хруст гравия под ногами.

Поэтому он очень осторожно перелез через забор в сад. Толстые ботинки — настоящие «трактора» — оставляли черные следы на белой траве. Он остановился, глядя на них в отсвете уличного фонаря, и видел, как торопливо выпрямляются придавленные к земле травинки и как быстро стужа снова покрывает их белизной. Словно бы он и не проходил там. Словно бы его не существовало.

Он улыбнулся сам себе, плотнее запахивая дафлкот. Он существует. Редко когда он бывал в этом уверен больше, чем нынче ночью. Наверное, он будет существовать всегда.

Резаная рана кисти. А как же! В точности по закону мирового свинства.

Кисть совершенно не та штука, которую зашивают на живую нитку. У себя в поликлинике Андерс не стал бы и пытаться, остановил бы только по возможности кровотечение, а потом позаботился бы, чтобы пациент попал к кистевому хирургу раньше, чем успеет отбарабанить свой личный номер. Ковыряться самому в том, что отвечает за самую тонкую из всех человеческих двигательных функций, совершенно не входит в каждодневные обязанности обычного врача общей практики, и даже в обязанности обычного хирурга. У кистевиков свои отделения при университетских клиниках, собственная культура и свои конференции, они — микрохирурги, в чьих глазах люди вроде Андерса Янсона совсем ненамного превосходят в квалификации обычного бойскаута. С другой стороны, хирургов-кистевиков в Северном Ледовитом океане как-то негусто, а вертолет до Канады стоит двадцать пять тысяч в час. Можно вызвать, если только речь идет об угрозе жизни.

А тут речь об угрозе жизни не идет. Только об угрозе дальнейшей возможности пользоваться правой рукой.

Роберт наконец затих и закрыл глаза, он неподвижно лежит на зеленой кушетке и дышит спокойно. Первый шок, похоже, прошел, и анестезия заработала. К тому же алкоголь берет свое. Выяснилось, что Роберт был пьянее, чем казался, он тяжело повис между Улой и Андерсом, когда они то пихали, то волокли его к медпункту, но тогда хоть по крайней мере молчал. И только когда они усадили его на кушетку и он увидел свою собственную болтающуюся окровавленную кисть, то закричал. Андерсу пришлось попросить Улу крепко держать Роберта, пока он сам раскладывал на столе все необходимое — иглы, пинцеты и нити.